Момент Макиавелли. Политическая мысль Флоренции и атлантическая республиканская традиция

Можно сказать, что радикалы 1647 года переживали момент – шла ли речь о кажущейся неминуемой близости подлинного Миллениума или же, в более духовном смысле, об освобождении, доходящем до обожествления человеческих способностей, – свободы, торжествующей над необходимостью. Казуисты, искавшие моральные основания для лояльности, в некоторых случаях приходили к вневременной ситуации, находясь в которой можно и должно было восстановить власть. Тогда же световидцы свободы оказались в апокалиптическом моменте, когда им предстояло с помощью меча и духа преобразовать законы и заново ввести свободу. Однако в Патни877 на первый план вышел спор левеллеров с собственными военачальниками, стремившимися показать, что первые по-прежнему находятся в рамках структуры необходимости, не обладая полной свободой выйти за ее пределы, и что такое положение распространяется даже на святого (как и пророк у Макиавелли вынужден носить оружие). Айртон при поддержке Кромвеля настаивал, что должны существовать обязательства, нарушить которые человека не заставят никакие внутренние убеждения, и определенные правовые структуры, против которых «закон природы» будет слабым доводом. По его словам, главный аргумент заключался в следующем: закон природы может предписывать, чтобы всякий человек получил ему причитающееся, но не способен установить, что именно полагается каждому878. Имущество, частные дела – Харрингтон впоследствии назвал их «достоянием фортуны» – должны распределяться в соответствии с человеческими решениями, а не с абстрактными универсальными принципами.

Закон Бога не дает мне имущества, не дает его и закон Природы, но имущество – человеческое устроение. У меня есть собственность, и я буду по-прежнему владеть ею. Имущество создается установлением879.

Человек, утверждал Айртон, должен определяться через общество людей, если последнее по-прежнему будет существовать. Закон и собственность призваны обеспечить его социальными правами и статусом личности, если закон и собственность вообще дают какие-либо гарантии, – а чем он был бы без них? Однако общественным институтам, сделавшим людей тем, чем они являлись, самим надлежало быть делом человеческих рук. Следовательно, индивид должен уже рождаться в существующей структуре человеческого закона, который создал не он, и выполнять обязательства по отношению к этому закону. Речь шла об Англии, где собственность и обычай давали ответ на вопрос, как достичь такого состояния. Система общего права, в рамках которой человек жил, действовал и обладал самостоятельным бытием, была структурой, определявшей формы владения землей, ее наследования и передачи со ссылкой на древний обычай. Айртон допускал участие в гражданской жизни лишь того, кто унаследовал – или получил возможность оставить в наследство – минимальный земельный надел, который принадлежал ему на правах собственности. Если правда, как говорят880, что левеллеры намеревались лишить избирательного права людей, настолько лишенных имущества, что они вынужденно жили в качестве слуг в чужом доме, это не сокращает разрыва между Айртоном и Рейнборо. Ведь Айртон полагал, что земле следует быть именно в полной собственности гражданина или в близком правовом статусе881. Необходимо иметь возможность осмыслить ее как нечто передаваемое по наследству в соответствии с общим правом, которое в свою очередь состояло из обычаев, полученных в наследство с незапамятных времен. Ибо не существовало иного способа укоренить ответственного человека и гражданина (с рождения и до совершеннолетия и вступления во владение наследством) в структуре закона и собственности, которую он должен и намерен защищать882. Сэр Роберт Филмер в Кенте, не привлекая к себе большого внимания, пытался сформулировать способ достичь того же отрицания естественной свободы, опираясь на теорию патриархализма883. Однако доводы Айртона явно звучали гораздо более понятно.