Мона Ли

Мона Ли сложила руки за спиной, приняла вид покорный и страдающий, и пошла, сопровождаемая лейтенантом и сержантом, в место заключения. Она балансировала на стальных рельсах, представляя себя идущей на казнь, или воображала себя пленницей, или даже разведчицей. В диспетчерской было еще жарче, чем в милиции. Мона Ли втянула в себя родной запах, знакомые звуки, она слушала перекличку диспетчеров, как музыку. На нее никто внимания не обратил — заняты. Рудомыло, тощая ехидная тетка в поношенной форменной куртке, злющая на весь мир, и особенно на начальника отделения милиции, буквально бежала, перепрыгивая через рельсы, успевая попутно обложить сцепщиков, усевшихся отдохнуть.

— Куда вот я ее, а? Вот он каким место думал? Вагон ей! Ага… давай прям спальный! Вагон! Это в августе — вагон! У меня путейцы спят вповалку в депо! А этой шмаре — вагон! Так, короче, есть только списанные, они в переплавку однова, перекантуется, больше нет ничего.

Несколько раз они проходили сквозь вагонные тамбуры, Мона даже оглохла от свистков и тормозного лязга. Наконец вышли к какому-то будто смятому вагону.

— С аварии, — на ходу пояснила диспетчер, — вот, — она открыла гранками тамбурную дверь, и все вошли в вагон.

— Жуть, — только и сказал Будылко.

— Чем богаты, — и, открыв дверь купе, Рудомыло пошарила на верхней полке и стащила вниз одеялко. — На вот, а воду с титана не пей, тухлая. Все. Милиционеры вышли, Мона услышала, как повернулся ключ, сняла рюкзак, положила его под голову, и уснула.

Мона всегда засыпала быстро, будто уходила под воду. Не слышала звуков, не думала ни о чем, не ворочалась, проснувшись внезапно от чего-то смутно ночного, мучительного. Сны свои она помнила, но воспринимала их — как детские книжки-раскраски, наполняя их цветом, отчего содержание снов становилось ясным, дневным. И сейчас она, уснувшая, уставшая от пути и погони, снова очутилась в той комнате из давних снов, с флорентийскими окнами, тяжелой тканью портьер, различила далекую панораму мягких горных хребтов, рощицы, поляны, тихую реку. Женщину, передавшую ей тогда, в ташкентском зиндане, белый плат, она не видела давно — с того самого, чудесного спасения. Сегодня женщина явно была не одна, и лицо её было другим, особенно торжественным, с него исчезли тревога и беспокойство, и смотрела она на младенца, лежащего в колыбели. Мона Ли двигаясь по этой комнате во сне, подошла и заглянула — младенец спал. Женщина обняла Мону, будто призывая разделить с ней её счастье. Мона Ли вдруг проснулась внутри своего сна. В колыбели лежала… кукла.

Невдалеке загрохотал, свистя, и тяжко прогибая рельсовую сталь, товарняк. Цилиндры цистерн, полные горючего и опасного вещества, уродливые платформы, с конусами угля, все это неслось, будто сами недра земли извергали из себя этот ад. Старый вагон принял на себя дрожь проходящего поезда, задребезжал жалобно, словно просясь в путь, и Мона проснулась — и выглянула в серую заоконную муть, и ей показалось, что это её поезд набирает ход и мчится, мчится — куда? В Орск? Товарняк, подняв с путей сор и пыль, скрылся, и вздохнули шпалы в мазутных пятнах. Мона Ли захотела перебросить рюкзак в ноги, чтобы лежа видеть вагонное окно, но задела матрас из комковатой ваты и тот сполз на грязный пол. Тут Мона Ли увидела, что дерматиновая обивка полки словно рассечена. Безобразный шрам был неаккуратно стянут грубыми нитками. Мона Ли провела пальцем по шву. В вагоне было темно, и только пробегающие мимо поезда освещали кусок стены над полкой. Мона сидела и смотрела на стену. То смутное, что взрослые называют «дежа вю» — виденное однажды, принимало очертания яви. Я же была здесь! Мона Ли отщелкнула сетчатую багажную полочку и стала ждать света.

Тут зажгли фонари, освещавшие пути, и в люминесцентном, ртутном свете Мона нашла то, чего не искала. На блеклой от времени зеленоватой стенке было криво написано — НОННА, и четкими буквами, маминой рукой — КУНИЦКАЯ. Это был их — с мамой, вагон. Почтовый. Тот, в котором она еще крохой, разматывала желтое полотнище флажка да играла, кроша сургучные печати. В этом же вагоне убили её маму. Вот он — шрам. От тайника, куда Маша Куницкая собирала «Ильичей» — сторублевки, вырученные за «левых» пассажиров да за мелкие услуги — передать кому, получить от кого… Мона все гладила шов, и смотрела по сторонам — нет ли еще каких меток? Случайных вещиц? булавки? пуговки? бумажки — любого знака, подтверждавшего мамино присутствие здесь. В шкафчике стоял подстаканник с треснувшим стаканом, валялись жалкие алюминиевые ложки да пустые упаковки от сахара. Мона Ли решила закрыть дверь купе, чтобы ей не помешал кто-нибудь, зашедший случайно в вагон, и, когда дверь со щелчком захлопнулась, она увидела на крючке, приделанном над дверным зеркалом, мамин рабочий кителёк.