Мона Ли

Когда Пал Палыч дозвонился, Эдик еще спал. Он долго пытался спросонья вспомнить, что такое — ОРСК? Он расшифровывал аббревиатуру, выходило — Общество Русских Советских Композиторов. Это пугало Эдика. Продираясь сквозь коньячные пары, возвращалось сознание.

— О! Пал Палыч! Фамилию на Знаменский не сменили? Узнал! Как же! Не забыл, нет. Собирался вновь лететь — уговаривать. Да, полно, да не стоит. Согласны? Умничка, уже слова не мальчика, но мужа. — Пал Палыч терпел эту чудовищную, хамскую речь, ради одного — жизни Моны Ли.

— Дочь сейчас больна, знаете — простуда. Но как станет лучше, мы вылетаем немедля.

— А что случилось? — Эдик был чуток и осторожен, — какие проблемы?

— Никаких, — равнодушно ответил Коломийцев, — просто так складываются жизненные обстоятельства — школа, знаете ли. Бабушка прихворнула. А я как раз взял отпуск — сразу, с 3 января.

— Чудненько, — зевнул Эдик, — я бронирую вам с дочерью гостиницу. До созвона, передайте Моне мои пожелания выздоровления. Да, кстати — лекарства-таблетки? Нет? Ну, звоните, вышлю немедля, — и Эдик натянул одеяло на голову. В ногах его спал такой же упитанный и наглый кот.

Ветер хлестал снегом, сек по лицу, поземка кидалась под ноги, а Захарка все брел, держась руками за обледеневшие вагонные бока, и кружилась голова, и вспыхивали огненные молнии, похожие на праздничных змеев.

Глава 19

Мона поправлялась медленнее, чем обычно. Дома нервничали. Уже известили Танечку в Москве, та ахала, охала, — пап, ну девчонка же совсем? Как, кто будет за ней смотреть? Я от Кирилла ни на шаг! Инге Львовне лететь в Москву врач запретил категорически — ну, милая моя! Мы вас с того света вытащили, а вы — опять! Туда же! Инга Львовна скорбно поджимала губы, говорила, — ну, вы уж не преувеличивайте, прошу вас! — Но понимала сама — ехать, а тем более, лететь — опасно. Пал Палычу — бросить работу? Оставить семью без средств. Остаться — опаснее многажды, настолько опасно, что и говорить об этом не стоило. Решили, что и правда — нужно брать отпуск на январь, а там уж — как Бог даст. Собирали Мону Ли тщательно — столица!

— Ох, Павлик, это здесь все кажется блестящим и модным, а там! На фоне московских девочек — наша будет совсем серенькой мышкой.

— Мамочка моя дорогая, — Пал Палыч поцеловал её в щеку, пахнущую ванилью и корвалолом, — наша будет, в чем хочешь — лучше всех. Она покорит не только Москву, уверяю тебя!

Новый год справляли нешумно, елка, правда, была необыкновенная — Ты знаешь, Павлик, — Инга Львовна расчувствовалась — у нас такие были только в имении, я хоть и по рассказам мамы помню, но так явственно представляю! — Впопыхах не украшали даже, так — принес с работы Пал Палыч волшебную коробку со стеклянными игрушками из ГДР — чего там только не было! Мона Ли пришла в совершеннейший восторг от колокольчиков, связанных пурпурными, розовыми, голубыми ленточками — по три. Колокольчики были словно обмакнуты в пудру, а ночью светились — как живые. Были там и шары, отороченные поверху как бы елочной мишурой, и барабанчики, и зайцы, и даже пряничный домик. Мона Ли все вылезала, не спросясь, по ночам — заходила в комнату, и утыкалась лицом в колючую еловую хвою, все вдыхала запах, будораживший её предчувствием необыкновенного, волшебного, что ждет ее в Москве — в городе, невиданном прежде, знакомым только по открыткам и фильмам.

Под «ёлочку» она получила куклу необыкновенной красоты — японскую. В кимоно. У куклы открывались и закрывались глаза.

Вылетали 2-го января. Была пурга, Инга Львовна осталась дома, прощались со слезами, вскакивали — пора! Такси пришло! Забывали паспорт, деньги, чемодан, сумку — предотъездное волнение достигло своего пика и продолжалось в аэропорту, где долго ждали вылета, и все отменяли по метеоусловиям рейс, и Мона Ли капризничала, а Пал Палыч устал до того, что засыпал стоя. Наконец, посадку дали, и, толпясь, торопились к чреву огромной белой машины, которая должна была, пробежав по взлётной полосе, подогнуть лапки-шасси — и взмыть в воздух. Мона Ли радовалась новизне впечатлений, просила то водички, то конфетку, смотрела в иллюминатор, кричала, — папочка! смотри! Огонечки! — и была до того мила и непринужденна, что сидящие рядом пассажиры угощали ее мандаринами, шоколадными конфетами и в один голос говорили, — ах, ну что за чудо, эта славная девочка!

Кореец, покинув свой вагон-ресторан, каждый вечер выходил на платформу, с которой отправлялись поезда на Москву, разлеплял гноящиеся глаза, превозмогал боль — и все искал в толпе — невысокого мужчину в барашковой шапке и тоненькую девочку с глазами цвета ночи.