Монах

Дон Гастон одобрил замысел своей сестры, и Агнес вызвали на семейный совет. Ее упрекнули в том, что она согласилась на бегство, потребовали полного признания, которое было принято на диво спокойно. Однако тут же ее поразили известием, что неудачей своего плана она обязана мне! Кунегонда, подученная баронессой, заявила, что я, отпуская ее, велел передать барышне, что между нами все кончено, потому что меня не интересует брак с женщиной, не имеющей ни приданого, ни видов на наследство.

Таким образом, мое внезапное исчезновение довольно правдоподобно объяснялось. Теодора, который мог бы опровергнуть ложь, донья Родольфа куда-то отправила. Еще одним веским доказательством того, что я самозванец, стало присланное вами письмо, в котором вы утверждали, что незнакомы с неким Альфонсо д’Альварадо.

Эти подложные доказательства моей измены, с добавлением хитроумных инсинуаций тетки, лести Кунегонды и угроз негодующего отца, полностью переменили настрой вашей сестры. Возмущенная моим поступком, она прониклась отвращением к миру в целом и согласилась удалиться в обитель.

Агнес провела еще один месяц в замке Линденберг; поскольку я так и не появился, ее решимость окрепла, и дон Гастон увез дочь в Испанию. Только тогда Теодора отпустили. Он поспешил вернуться в Мюнхен, где я должен был оставить весточку для него; но, узнав от Лукаса, что я там не появлялся, приступил к поискам с неутомимой настойчивостью, что в конце концов и привело его в Ратисбону.

Я так изменился, что он едва меня узнал и огорчился так, как может лишь самый близкий человек. Общество этого милого мальчика, которого я воспринимал скорее как товарища, нежели как слугу, стало теперь моим единственным утешением. Он был весел, но разумен, его замечания были и проницательны, и забавны. Но приятнее всего для меня в те дни были его музыкальные способности и чудесный голос. У мальчика также появилась тяга к поэзии, он отваживался сам писать стихи и даже сочинил несколько баллад на испанском языке. Композиции его были, признаться, не выше среднего уровня, но меня они привлекали своей свежестью; слушать, как он поет их под звуки гитары, было единственным приемлемым для меня развлечением. Теодор прекрасно понял, что меня что-то мучает; но я не открыл причину своей беды даже ему, и уважение не позволяло мальчику лезть в мои секреты.

Однажды вечером я лежал на диване, погруженный в мысли отнюдь не радостного свойства; Теодор развлекался, наблюдая из окна за сварой двух кучеров во дворе гостиницы.

– Ага! – вдруг воскликнул он. – Да это же Великий Могол!

– Кто? – спросил я.

– Просто человек, который сказал мне кое-что странное в Мюнхене.

– В чем же была странность?

– Сейчас я вспоминаю, сеньор, что он имел в виду вас, но слова его были бессвязны, и передавать вам было нечего. Думаю, что он безумен. Когда я приехал в Мюнхен за вами, он жил в гостинице «Римский король», и хозяин рассказал о нем любопытные вещи. Речь у него с акцентом, как у иностранца, но из какой страны – не поймешь. Знакомых в городе у него, похоже, не было, говорил он редко и никогда не улыбался. Ни слуг, ни багажа; но в средствах он явно не нуждался и сделал много добра горожанам. Одни считали его арабским астрологом, другие – странствующим шарлатаном либо фокусником, а кое-кто заявляет, будто это доктор Фауст, которого дьявол вернул в Германию. А вот хозяин полагал, что по всем приметам это не кто иной, как Великий Могол инкогнито.

– Но что же странного было в его речах, Теодор?

– Честно скажу, я их плохо запомнил, да вы бы ничего не потеряли, право, забудь я их совсем. Вышло так, сеньор, что этот незнакомец проходил мимо, когда я расспрашивал хозяина о вас. Он остановился, серьезно так посмотрел на меня и говорит важным голосом: «Юноша, тот, кого ты ищешь, нашел то, что предпочел бы потерять. Только моя рука может осушить кровь. Скажи своему господину, чтобы позвал меня, когда часы пробьют один раз».

– Что? – вскрикнул я, вскочив с дивана. – Беги за ним, мой мальчик! Проси его уделить мне время для разговора.

Теодора удивило мое внезапное оживление, но, ни о чем не спрашивая, он побежал во двор. Мне не пришлось долго мучиться: паж вскоре вернулся и ввел желанного гостя в мою спальню. Это был человек величавой наружности, с резкими чертами лица, с большими черными, как бы искрящимися глазами; но что-то в его облике с первого же момента внушало благоговение и затаенный страх, даже, скажем, ужас. Одежда его была проста, волосы не напудрены, а черная бархатная повязка на лбу еще больше усиливала мрачное впечатление. На лице его лежала печать глубокой скорби, движения были медлительны, речи – серьезны и торжественны.

Он учтиво приветствовал меня, но когда мы обменялись обычными формулами знакомства, то попросил Теодора удалиться, и паж мгновенно повиновался.