Монашка и дракон

Наверное, Фрида что-то перепутала. Или Дилан не хотел признаваться, что его выпороли из-за кражи куска пирога. Я благоразумно не стала продолжать эту тему, да и Дилану, кажется, наскучил разговор со мной. Он вышел, ничего не говоря, а я вернулась к своему списку.

Работа продвигалась не особенно быстро, но все больше меня занимала книга, о которой упоминал Дилан. История драконьего рода. Наверняка, там написано много увлекательного. На второй день я обнаружила фолиант размером полтора локтя на локоть, и едва смогла стащить его с полки — такой он был тяжелый. На нем серебряным тиснением было нанесено изображение Мелюзины — полуженщины-полузмеи, и я немедленно поняла — это та самая книга! Рисунок был порядком поистерт, а страницы местами покрывала плесень, но чернила использовались хорошие, и текст читался отлично.

Я читала ее, позабыв обо всем и улетев в события давних лет. Но к моему разочарованию, на ее страницах были записаны истории жизней обитателей Гранд-Мелюз уже после постройки замка. Я не нашла ни одного упоминания о крике Мелюзины, и записи обрывались на рождении наследника у милорда Гвидо, которого я определила, как деда нынешнего милорда, судя по датам.

О самой прародительнице написали крайне мало. Я нашла всего пару абзацев. Один — краткое упоминание трагичной семейной жизни дамы Мелюзины и милорда Раймонда, а второй — о родителях Мелюзины. Этот кусочек я перечитала несколько раз:

«Мать Мелюзины звалась Прессиной, она вышла замуж за Элинаса, короля Альбы. Она родила ему трех дочерей, но однажды он увидел, как она купает их, и прогнал детей вместе с матерью, и не пожелал больше знать».

Я долго сидела неподвижно, обдумывая прочитанное. Прогнал из-за купания? Разве такое возможно?

Ах, я бы дорого дала, чтобы проникнуть в тайный смысл этого текста. Только есть ли здесь тайный смысл? Я подосадовала на хрониста точно так же, как и Фрида — почему же они не пишут то, что больше всего интересует?

Но факт оставался фактом — в семейной хронике драконов не было ничего о пророческом крике Мелюзины. Или же это оказалась не та книга. Возможно, существовало еще одно описание родословной?

В тот же вечер я спросила у Фриды, которая принесла мне ужин в комнату, кто в замке служил семейству маркграфа дольше всех.

— Дольше меня, пожалуй, только сэр Нимберт, — принялась вспоминать она, — когда меня приняли, уже был оруженосцем у покойного маркграфа. Еще тетушка Сабель, она была камеристкой у миледи Эуралии, но потом ее сослали к вышивальщицам, а теперь она помогает прачкам — почти ничего не видит, бедная… А! И старый Юге, он служил у милорда Гвидо, прадеда нашего милорда. Но Юге уже из ума выжил, его оставили в замке из милости — якобы, он помогает на конюшнях. Но он даже собственного имени не помнит, а у лошади перепутает перед с задом, — она хихикнула и спохватилась: — А почему вы интересуетесь, госпожа?

— Нашла книгу о предках милорда, — спокойно объяснила я, — но многие страницы пусты. Хорошо было бы расспросить кого-то из тех, кто помнит прошлые времена, и записать их рассказы.

Фрида неодобрительно покачала головой:

— Слишком уж вы ученая, — сказала она почти обвиняющее, — не лезли бы вы в прошлые дела. Тут в теперешних бы разобраться.

Но любопытство не отпускало меня, и я дала себе слово при первой же возможности порасспросить тетушку Сабель и старого Юге о криках дракайны Мелюзины. Если в хрониках об этом ничего не написано, откуда взялись слухи о криках, предвещающих смерть?..

В четверг дракон с братом отбыли в гости к кому-то из соседей, и в замке снова послышались смех и шутки, как было всегда, когда дракон уезжал. Люди чувствовали себя легче и свободнее, а тут еще заявились бродячие менестрели — настоящий праздник! Старшие конкубины устроили посиделки в большом зале — с миндальными пирожными, музыкой и песнями. Нантиль было разрешено присутствовать, а меня не позвали. Страшно хотелось послушать новые песенки, но бросать вызов Ингунде я не собиралась. Что ж, у меня найдется не менее интересное занятие. Фрида тоже ушла в большой зал, поэтому я просидела в библиотеке до позднего вечера, и вернулась к себе в комнату, когда начали слипаться глаза.

В замке было тихо, и только в большом зале одиноко бренчала лютня — кто-то наигрывал печальную мелодию. Потом струны жалобно тренькнули и замолчали.

Я зашла в спальню, заперла дверь и поставила светильник на стол, стягивая покрывало с головы. Только что я закрыла книгу со «Скорбными элегиями» великого поэта древности — Назона, который за свои вольнолюбивые стихи был изгнан из столицы, и все еще пребывала под впечатлением. Строки стихов были наполнены печалью человека, лишившегося в одночасье родины, родных людей и дома, и вынужденного жить на краю земли, как нищий, несмотря на свое благородное происхождение. Как же все это было созвучно моему сердцу. Закрывая книгу, я чуть не плакала, и до сих пор строки давно умершего изгнанника звучали в моей памяти: «Здесь я лежу — тот певец, что нежные страсти прославил. Дар мой меня погубил».[1]