Монстры

Сразу, чтобы никого не интриговать и не вводить в заблуждение, спешу заявить, что сам я не могу полностью и до конца нести ответственность за данную рукопись. И объясню, почему. История сия началась давно. Даже очень давно. Еще в пору буйствования КГБ и укрытого озорства определенной, небольшой части лукавого населения. Как говорил один лектор в одном публичном заведении:

– Иностранная разведка делает ставку на молодежь и мыслящую часть советской интеллигенции. – Да, так оно и было на самом деле. Такие и были они – молодежь и мыслящая часть этой самой интеллигенции.

В один из мрачных периодов повальных обысков и арестов внутри нашего андерграундного круга, при перемещении самиздатских запрещенных текстов из одного якобы опасного и засвеченного места в другое якобы незасвеченное и безопасное, данная рукопись и попала ко мне. Очутилась в моих, вполне неприспособленных к подобного рода непростым делам и манипуляциям по сокрытию от властей всяческих улик, руках.

Смутным пасмурным зимним полднем один мой приятель, плотный, смуглый, черный и бородатый – «Цыган», как его мы называли, – без предупреждения и звонка, что, впрочем, было нормой тогдашних приятельских отношений, ввалился ко мне немного мрачноватый. Подозрительно огляделся:

– Никого?

– А кто должен быть?

– Да нынче и не разберешь, – угрюмо ответствовал он, криво усмехнувшись. Поуспокоившись, снял старый засаленный полушубок. Скинул лохматую непричесанную шапку с такой же черно-лохматой, но полулысой головы. Обтер пот со лба, глянул исподлобья, прошел в комнату и присел. – Слыхал, у Федота Федотыча гебуха все загребла, – и снова огляделся.

Я только развел руками. А что я мог сказать?

Я был не то чтобы совсем далек от этих кругов и подобных обстоятельств. Но все-таки и не то чтобы уж тесно и непосредственно связан с ними. Связан опосредованно. Благодаря общей для той поры страсти к писанию и читанию, а также всеобщей перепутанности и повязанности всех писавших и читавших. Естественно, приятельски общался с некоторыми.

О ту пору работал я тихим ночным сторожем. Эдакий удаленный от всех и вся уединенный ночной анахорет. Моей задачей в должности охранника многочисленных, уже и не припоминаемых ныне разнообразнейших объектов было в случае пожара и прочих неординарных происшествий вовремя нажать некую таинственную кнопку и стремительно спасаться самому. Дабы на начальстве не висели грех и ответственность за телесные повреждения или полную гибель подответственного им бессмысленного человеческого существа. Понятно, оружие не выдавалось. И правильно. Не дай Бог, нелепый и малоуправляемый подведомственный персонал начал бы отчаянное самоотверженное вооруженное сопротивление превосходящей по численности армии грабителей и убил бы там кого или сам пал смертью храбрых, охраняя государственное имущество от покусившихся на него злодеев. Этого только не хватало. Или того пуще – по пьяни бы покалечил кого и подстрелил сам себя. А что? Невозможно? Очень даже и возможно. Я часто представлял себе подобное. Меня всего передергивало от утренней картины обнаружения бездыханного и окровавленного тела, почти разорванного на части дробовиком страшной убойной силы, приставленного пьяной рукой ближайшего друга прямо к центру грудной клетки несчастного. Или же самого себя. И меня опять всего передергивало. Как в детстве перед медиумным видением безумного Репина с его ящеровидным, прорастающим в тьму или из тьмы Иваном Грозным.

Согласно устной инструкции я должен был затаиться и пережидать. По возможности незаметно проползти по полу, нажимая упомянутые спасительные кнопки. Таких возможностей, к счастью или к сожалению, в пределах моей немалой служебной карьеры так и не предоставилось.

Я приходил вечерами в тихую, опустевшую и обезлюдевшую, никому не ведомую да и ненужную полуразрушенную строительную контору. Садился за дощатый стол, зажигал лампу и в обступившей, надвинувшейся сугубо окрестной тьме начинал. На белом листе бумаги черной шариковой ручкой. Рисовал я, медленно и внимательно. Не торопясь. Сам себя удерживая от губительного форсирования. Окружающая тьма приближалась и плотно облегала все мое существо, правда, не пытаясь забежать спереди, чтобы глянуть прямо и открыто в глаза. Нет. От того оберегал меня яркий, почти небесный свет настольной лампы, придвинутой прямо к лицу и листу напрягшейся бумаги.