Монстры

Я рисовал. Раздувал пузыри воображаемых пространств и существ. Всю ночь я их выращивал и наращивал в разных направлениях и мерностях, соотнося размеры, интенсивность прорастания и светотеневую проявленность. Прослеживал прихотливость контурных очертаний, то сливавшихся с фоном, то выходивших резкой выделенностью наружу. К пятому-шестому часу рисования изображения высвобождались и высовывали наружу свои пупырчатые насекомоподобные конечности. Они тянули к моему горлу мощные, ни с чем не сообразные когти, пальцы, наросты, волосатые щупальцы и присоски. Я начинал задыхаться. Впадал почти в анабиоз. На пределе сознания, опомнившись, смирял их. Вернее, смирял себя. Свою прыть антропозооморфного восуществления. В общем, обычная медитативно-магическая практика. Не мне вам рассказывать. Под утро, усталый и бледноватый, я сдувал эти разбухшие образования до мерности простого и плоского бумажного листа с запечатленным на них черно-белым рисунком. Укладывал тонкие листочки в папочку и зело подуставший, а иногда и просто опустошенный направлялся домой. Полдня отсыпался. Проснувшись, до вечера вел разнообразно-приятно-хлопотливо-беспорядочную жизнь полувольного духовно озабоченного, но и артистически-беспечного существа. А под вечер – снова к своим родным преантропо-юберморфным мучителям. В общем, обычное дело. Особенно по тем временам. Нынче же, конечно, все не так. Уже и подобных ласковых, почти утробно-укрывающих и оберегающих мест необременительной работы не существует. Нынче все открыто яростным дуновениям внешних обжигающих ветров.

Я вскипятил воду на шумной, почерневшей от многолетней бескорыстной службы газовой плите. Ополоснул кипятком покоричневевший изнутри до состояния древесной коры чайник. Насыпал полгорсти индийской заварки первого сорта. Заварил. Подождал минут пять, побалтывая чайником. Стал разливать в огромные толстые щербатые кружки с изображениями поленовской усадьбы на боках. Цыган молча наблюдал за моими манипуляциями, оценивая качество и профессионализм перформанса. Крякнул в знак одобрения и, не дожидаясь меня, быстро глянув на ностальгические усадебные изображения по бокам кружки, принялся шумно отхлебывать через край. Остановился. Поставил чашку. Поискал глазами сахарницу. Придвинул к себе, положил четыре куска, внимательно размешал и снова принялся прихлебывать, молча поглядывая исподлобья.

– Тут я принес тебе. Бумаги разные. Сохрани где-нибудь. А то, знаешь, я с Федотом Федотычем: – Снова шумно, как-то даже показательно и демонстративно отхлебнул из кружки и вздохнул. Выпрямился. Лицо его приняло благостное выражение. Мелкие капли пота покрыли огромный выпуклый лоб. Тыльной стороной ладони обтер его и через голову стянул старый толстый неопределенного цвета свитер, оказавшись под ним в такого же цвета, качества и состояния рубашке. Снова вытер лоб. – Заховай куда-нибудь. Я оставлю, ладно? Если, конечно, не возражаешь. – А как тут возразишь? Он протянул мне небольшой раздутый потертый портфельчик, уже не запирающийся на свой маленький, прямо-таки игрушечно-детский проржавевший замочек и посему по-простому перетянутый облохматившейся бечевкой. Я, не заглядывая (а зачем?), отложил его в сторону, быстро про себя просчитывая, куда отнести – в какой «холодильник»? Отправить ли на дачу или передать по цепочке другим, уж и вовсе удаленным от всего этого и ничего не ведающим знакомым. Конечно, это значило в какой-то мере подвести их, подставить.

Приятель повеселел. В полнейшем одиночестве выпил, так как я принципиально не пью и никогда не пил никакого алкоголя, нашедшиеся у меня, кем-то не доконченные, полбутылки водки и разговорился. Сочным, авторским языком мастеровитого писателя-сибиряка, чуть-чуть заикаясь, он поведал историю, только что приключившуюся с ним в метро. Естественно, стиль и колорит его рассказа я передать не в силах за давностью лет, слабостью памяти да и словесной малоталантливостью. Передаю смысл:

– Я уж перепугался, – начал он с лукаво изображаемым испугом. – Ну, думаю, тотальная слежка изощренных пинкертонов нашего советского периода российской истории. Сижу, как раз к Академической подъезжаю. Рядом со мной такой невидный мужичонка, попахивающий легкоузнаваемым диковатым спертым запашком с преобладанием чесночной составляющей. Ну, попахивает и попахивает. Что мне, впервой, что ли? И сам, бывало, попахивал, прости Господи, – он полуискренне перекрестился. – И вдруг он ко мне оборачивается: – Вы, небось, писатель? – Отчего же это? – Да вид у вас такой интеллигентный.

Я искоса взглянул на приятеля – ну, вид у него не то чтобы неинтеллигентный, но все же некий своеобразный.