Монстры

– Это что? Извращение какое-то, – в конце недлинной тирады сглатывали слюну, дабы вместе с нею спасительно сглотнуть коварное, пытающееся сорваться с языка, привычное, ничем не заменимое «бля». – На них тратят народные деньги… – и опять сглатывали. Имевшие претензии проявляли вполне незаурядную хватку социальных критиков принципов существования и функционирования культуры в социалистическом обществе.

Александр Константинович понимающе улыбался. Он понимал их. Он все понимал. Медленно вставал, пережидал. И начинал объяснение с того, что перед ними пока еще молодые дарования. Молодым же свойственны поиски и эксперименты. Что вот они, рабочие, работают на своих привычных станках. А потом привозят новое, скажем, оборудование. Аудитория замирала, не понимая, куда клонит интеллигентный профессор. Он же спокойно продолжал про новое оборудование, которое осваивать нелегко. Но оно абсолютно необходимо. Необходимо не только для повышения производительности труда. Новая техника принципиально меняет сознание работающих на ней, продвигая в сторону прогресса и интеллектуальной усложненности. Так и в культуре. Во всяком деле свое новое оборудование и медленно овладевающие им кадры, которые, кстати, могут и ошибаться. Александр Константинович легким жестом обозначил эти начинающие и, возможно, ошибающиеся кадры, восседавшие на сцене, как бы сразу отделяя себя в качестве неошибающегося оценщика. Литературная молодежь сдержанно улыбнулась.

– Во всяком случае, нечто весьма похожее происходит и в вашем славном коллективе? Не правда ли? – он обворожительно и снисходительно улыбался. Улыбка и какая-то непонятная убедительность всего его облика успокаивала возражавших. Поэты при том хранили почти высокомерное, вызывающе-ироническое спокойствие. Ренат, по неопытности, внутренне метался между закономерными претензиями простого читателя и убедительностью Александра Константиновича, который регулярно, словно бы для подтверждения своих мыслей, оборачивался на Рената и задерживал на нем черные, посверкивающие странным глубинным свечением глаза.

– Так ведь ничего не понять, – робко замечал женский голос из дальних рядов.

Александр Константинович сочувственно улыбался и начинал почти как сказочник:

– Вот вы сидите тут в рабочих робах. Да? – сделал долгую паузу, непременно дожидаясь ответа. В зале не выдержали и подтвердили. – Робу снимаете, а под ней чистая одежда, – опять пауза и почти лукавый взгляд в глубину аудитории, откуда донесся голос вопрошавшей женщины, впрочем, вполне неразличимой с ярко освещенной, вознесенной и выделенной сцены. – Приходите домой. Снимаете ее, остаетесь в белье. – В зале раздались неловкие смешки. Александр Константинович спокойно посмотрел в ту сторону, и все затихло. – Потом совсем раздеваетесь. – В задних рядах кто-то отпустил, видимо, скабрезную шутку по поводу обнажившихся половых органов. Или что-то в подобном роде. Молодые мужские голоса с радостью вскинулись в гоготе. Александр Константинович резко обернулся на них. В зале зашикали. Шутники унялись. Ренат не мог понять, куда это профессор так рискованно клонит в подобной аудитории. – Садитесь в теплую ванну. – Зал замер. Поэты тоже в удивлении повернули свои гордые головы в сторону говорящего. – Все хорошо. А вдруг чувствуете неладное что-то. Где-то там внутри. Что-то такое бередящее. А понять невозможно. Уже ничего содрать с себя нельзя, чтобы пробраться внутрь и посмотреть. – Голос Александра Константиновича достиг патетического звучания. – Болит где-то там, внутри. Бередит и беспокоит. Как с этим быть? Непонятно, – сделал паузу и оглядел притихший зал. – Вот эти молодые люди, – он сделал широкий жест раскрытой ладонью в сторону сидевших на сцене, в том числе и Рената, задержав на нем свое отвернутое от зала и странно улыбающееся лицо, – пытаются понять, что же там происходит. А какие у них, так сказать, средства производства? Только они сами. И еще наша слабая речь, которую нужно навострить таким образом, чтобы она смогла проникнуть туда, обозреть все и в какой-то степени сохранности и внятности вернуться к нам, – завершил он свое несколько рискованное и явно идеологически невыдержанное объяснение. Зал молчал. Раздались вялые аплодисменты. Все окончилось трогательным миром. Все-таки – гости из Москвы! Все-таки профессор! Все-таки официальный зал. Значит, разрешено. Значит, так надо. Значит, хорошо.

После выступления, отдав должное нехитрому угощению, сотворенному трогательными организаторами литературного вечера и невысокого ранга местными профсоюзными лидерами, веселой оживленной толпой возвращались в гостиницу, снисходительно вспоминая глупые и некультурные претензии местных непродвинутых жителей.

– А этот, лохматый! – и заливались смехом.

– А та, раскрашенная! – и снова взрыв всеобщего смеха.

Александр Константинович шел, молча улыбаясь. Чувствовалось, что все произносимое, обращенное вроде бы друзьям-собеседникам, адресовалось именно ему. Он молчал. Где-то на подходе к гостинице неожиданно приобнял Рената за плечи и спросил:

– А ты что думаешь?