Монстры

Я бывал там. Ну, не совсем там. Близко. Местные окрестности открывались мне почти как своему, привычному неразличимому обитателю. Да. Все по лету зеленело. Наполнялось немыслимой мошкарой, для которой краткие времена летнего послабления тоже ведь – недолговременная и благостная идиллия. Я был предоставляем в распоряжение тамошним яростным насекомым. Но тем же самым провидением я был поставлен их не менее, если не более яростным, беспощадным губителем. Они, в отличие от меня, не жаловались. Во всяком случае, я не обнаружил никаких внешних признаков их стенаний, жалоб или каких-либо возбуждений сочувствующих окрестностей, являвших бы внешнему наблюдателю эти невидимые миру слезы. Мошкара без всякого сострадания губила меня и сама без малейшего сожаления гибла на месте. Ее можно было понять. Я, во всяком случае, пытался. Правда, и поняв, не исполнялся умилением или благосклонностью к ней. Напротив – почти ненавистью. В ярости я уничтожал ее по всей поверхности своего искусанного, изуродованного тела. Но, по сути, просто освобождал завидное место для несметных полчищ других подобных же. Бессмысленная борьба. Глубоко бесплодная и безнадежная. Как и со всем, порождаемым этим чреватым пространством. Легкими вздохами, всколыхиваниями его сырых затхлых застоявшихся складок. Но картина ярко-изумрудного травяного покрова, на краткое время изукрашивавшего промерзшую на многие метры вглубь землю, почти примиряла с неистовством микроскопических тварей. Слабым белым цветом заливало низкорослые сады за сизоватыми покосившимися деревянными оградами. Словно являло видение далекого, родственного, но истончавшегося до состояния полнейшей беспамятности, моего дорогого Беляева.

Я бродил по берегу вдоль окаймляющей воды, вглядываясь в прозрачные, просматриваемые почти до глубины воды.

– Выглядываешь? – оборачивался и замечал над собой прямо-таки касающееся меня черное лицо высокого и костистого Георгиевича, одетого в странное подобие длиннополой кавалерийской шинели. Он отклонялся и статуарно застывал на фоне белесого невысокого неба. Затем складывался странным способом, наклоняясь, порождая на шинели невыразимое количество мощных и прихотливых складок, наподобие глубоко прорезанных средневековых деревянных скульптур. Дотягивался правой рукой до голенища. Я напрягался. Он, улыбаясь, вытаскивал большой нож с почерневшей деревянной ручкой, трогал большим корявым коричневатым нечувствительным пальцем лезвие и прятал обратно. – Нету тут ничего. Один тоже бродил. А потом его кондрашка хватила. Знаешь его? Еле оклемался, – непонятно зачем излагал он мне подробности чужой жизни.

Изба, в которой они провели ночь, при утреннем свете оказалась покосившимся и непонятно каким образом удерживающимся в полувертикальном положении сизоватым сооружением о двух окнах. Постояли, посматривая поочередно то на свое ночное прибежище, то на уходящее в далекую сероватую сыроватую перспективу и размывающееся прямо на расстоянии полукилометра плоское пространство.

– Никого. И к вечеру никого, – склонив голову к плечу, задумчиво произнес Христиан. Обернулся на группу людей за нашей спиной. Их молчание было гнетущим.

– Знаешь? – Христиан кивнул в их сторону.

– Откуда мне знать?

– Ну, ты же местный. Так сказать, простой беляевский паренек, – блеснул он легкостью и непринужденностью своей русской речи.

– Да в Беляеве народу что во всей твоей Швейцарии. Всех не узнаешь.

Христиан и его спутница постояли и направились в единственном направлении, куда вела единственная дорога. Через некоторое время из тотальной окружающей белизны проступили чуть-чуть краснеющие кирпичные стены монастыря. Бывшего монастыря. Некие полуразрушенные останки.

Тут их путь пересекла легкая стайка неведомо откуда вынырнувших и незнамо кому принадлежавших коз. Они обернулись на наших путников необыкновенно серьезными лицами. Застыли на мгновение. И следом бросились к пролому в стене. Швейцарцы тоже приблизились к огромному пролому, который, по всей видимости, служил въездом в монастырь. Если кому было туда въезжать. Вошли. Огляделись. Еще более нежилой вид немногих сохранившихся кирпичных строений не обнадеживал. Постояв, направились к центральной постройке, напоминавшей ангар.

И тут непонятно откуда появилась, объявилась, выскочила небольшого роста шустрая фигурка в невероятном нагромождении валенок, тулупов, шапок-ушанок и брезентового плаща поверх всего. Приблизившись к нему, вернее, когда он приблизился к нашим путешественникам, они смогли различить мелкого орущего мужичонку. Раскрыв чернеющий от отсутствия каких-либо признаков зубов рот, он выкрикивал некие, трудно распознаваемые слова. Ну, слова-то простые. На непривычный зарубежный слух, правда, поначалу нераспознаваемые. Однако наши иностранцы были весьма изощрены в русском и во всех его, даже самых экзотических и табуированных, разделах. Вот они и различили.

– Куда, блядь, на хуй, прете?!

Швейцарцы заулыбались, закивали. Мужичонка продолжал размахивать руками. Из него вылетали все те же заветные слова:

– Блядь! На хуй! На хуй! Блядь!