Монстры

– Не нужны мне ваши тридцать рублей! – она была заметно возмущена. Я быстро оглядел заведение – ничего особенного. Ничего выдающегося не обнаружил ни на веранде, где мы восседали во время нашего нелегкого разговора, ни во внутреннем помещении. Ну, камин. Ну, приглушенный свет. Музыка. Где подобного нынче не встретишь? Ни в отделке, ни в пластмассовой мебели, ни в столах, украшенных скромненькими белыми скатерками, обведенными двумя красными каемками, ни в качестве посетителей я не обнаружил черт какой-либо элитности заведения, соответствовавшего бы уровню цен. Но искренняя оскорбленность официантки говорила о том, что предложенная нами сумма чаевых была не просто мала, но унизительно мала.

– Не нужны мне ваши подачки! – она с возмущением бросила нам в спину наши жалкие и злосчастные деньги. Мы вышли. Деньги остались лежать.

Кругом отцветало последними поздневесенними цветами мирное Беляево.

Да, вот и Христиана не стало.

Ф

Маленькая вставочка куда-нибудь во вторую половину какого-нибудь повествования

Зной стоял нестерпимый. Я знаю. Я бывал в тех местах. Ни деревца, ни кусточка. Ни травинки даже. Правда, в полукаменистой почве можно проделать что-то вроде норки или узкого глубокого подземного хода. Ну, естественно, при хорошей организации, умении, наличии соответствующей техники, квалифицированных кадров и достаточного количества народу можно прорывать каналы. Изменять течения рек. Строить дома и оборонительные сооружения. Корректировать движения планет и пролегающих над этой местностью космических и определяющих мировых линий.

На одной горе, виднеющейся с пыльной дороги, некое подобное сооружение и наблюдается. Огромное, да и на огромной высоте. Гору так просто не одолеешь. Только римляне в свое время сподобились на это. Да и то за несколько лет непрерывного и неодолеваемого древнеримского упорства и простого стояния у подножья несокрушимой высоты. А где нынче возьмешь столько времени – все расписано по минутам. Так – бросят быстрый оценивающий взгляд и бегут дальше. Не хотят, чтобы их покорили, – и не надо. И не будем тратить своего драгоценного времени. Кому они нужны? Ни нефти там чаемой, ни исключительно полезных ископаемых. Стратегическая высота разве: Да нынче другие стратегии и высоты другие. Пусть их стоят себе.

Жара. Воды нет. И никогда не было. Лошади падают. Да, да, стоят, стоят и вдруг падают, высоко задирая вверх тонкие рахитичные ноги. Как будто под тяжестью неимоверно тяжелых металлических доспехов и восседающего поверх в подобном же непереносимом металлическом облачении рыцаря. Сбегаются слуги, оруженосцы, высвобождают несчастного неповоротливого металлического человека. Оттаскивают в сторону бедное животное. Пристреливают, чтобы не мучилось. Но все это как будто. Вроде бы. А так-то – одни верблюды и выдерживают многотрудное, ничем не вознаграждаемое стояние. Выстаивают часами, сутками, неделями, месяцами. Но не больше. И они больше не выдерживают. И все какое-то красноватое. То ли от зноя, то ли изнутри себя изводит этот красновато-кирпичный в кровавый оттенок цвет.

По причине отсутствия воды и не посещают эти места смутные, водянистые, отекающие вниз, серовато-прозрачные фантомы, навеивающие странные образы и дрему. Зато есть свои. Жгучие кристаллические и прозрачные. В своей неустранимости почти кремнистые или даже каменноугольные. Прилетают, обволакивают могучим пылающим жаром открытых печей. Сжигают верхние прикрывающие оборонительные слои, оставляя обнаженными ничем не защищенные в своей сизовато-поблескивающей наготе предстоящими им уж и в полнейшей беззащитности – слои внутренние, ранимые, легко уничтожаемые. И следующим дыханием оставляют на месте их стояния пустое, присыпанное сероватым пеплом место.

Путники достаточно долго шли открытые солнцу. Марево от нестерпимого слепящего сияния было такое, что временами казалось, будто вокруг царит полнейшая чернота. Лиловая и мерцающая. Всепоглощающая и, как кислота, растворяющая в себе. Они шли в этой черноте. Один – коренастый, смуглый до синевы. Курчавый, мускулистый, несколько даже перекрученный силой ниспадающего напряжения, гипертонуса своих вздувающихся мышц. И нервный, нервный. Постоянно подергивающийся. Таким его впоследствии часто и изображали на картинах неведомо откуда про все это прознавшие художники Средневековья и Возрождения. На удивление оказались точны и прозорливы. Второй – худой, высокий, пластичный, но словно неподдающийся. Лицо его было очень бледным, с испариной на лбу, с небольшими мешками под глазами и чуть-чуть подсиненными губами. Как во время серьезного стенокардического приступа. Я знаю. У меня самого было подобное. Однако он не задыхался. Вел себя без нервности и паники, столь обычных при подобных критических симптомах. Бледность и синева свидетельствовали скорее об иных, более глубинных, надвигающихся и уже никем, даже им самим, не могущих быть отмененными или остановленными процессах и трансформациях.