Моральное воспитание

Во-вторых, поскольку моральные правила – не просто еще одно имя, обозначающее внутренние привычки, поскольку они определяют поведение извне, и повелительным образом, то для того, чтобы им подчинялись и, следовательно, чтобы люди были в состоянии действовать морально, необходимо обладать ощущением того авторитета sui generis, который им имманентно присущ. Необходимо, иными словами, чтобы индивид был сформирован таким образом, чтобы он ощущал превосходство моральных сил, ценность которых выше, чем его собственная, и преклонялся перед ними. Мы видели даже, что хотя это чувство авторитета составляет часть той силы, с которой все правила поведения, какими бы они ни были, навязываются нашей воле, то во всем, что касается моральных правил, оно играет роль исключительно важную, так как здесь оно является единственным действующим чувством. Никакое иное чувство не примешивает свое воздействие к воздействию этого чувства авторитета. В самой природе этих правил заключено то, что им необходимо повиноваться не по причине собственно содержания предписываемых ими поступков и вероятных последствий, которые эти поступки могут иметь, но исключительно из-за того факта, что они повелевают. Их действенность создается исключительно их авторитетом и, следовательно, неспособность чувствовать и признавать этот авторитет там, где он существует, или же особым образом отличать, когда он признается, означает, собственно, отрицание всякой подлинной морали. Конечно, когда, как мы это делаем сейчас, мы запрещаем себе прибегать к теологическим концепциям для объяснения особенностей моральной жизни, то на первый взгляд может показаться удивительным, что чисто человеческое понятие способно оказывать столь необыкновенное воздействие. Но сам по себе этот факт неоспорим. Нам остается лишь осознать его; в дальнейшем мы постараемся дать о нем такое представление, которое сделает его понятным. Итак, перед нами второй элемент морали. Впрочем, вы видели, что, в сущности, эти два элемента составляют всего лишь один. Чувство регулярности и чувство авторитета суть лишь два аспекта одного и того же более сложного духовного состояния, которое можно назвать духом дисциплины. Дух дисциплины – такова первая фундаментальная склонность всякого морального характера.

Но подобный вывод наталкивается на одно весьма распространенное человеческое чувство. Моральная дисциплина только что представлялась нам как нечто вроде блага самого по себе; кажется, что она должна обладать ценностью в себе и для себя, поскольку ей следует подчиняться не по причине действий, которые она приказывает нам совершать, и их значения, но потому, что она нам приказывает. Однако мы склонны скорее видеть в ней стеснение, может быть, и необходимое, но всегда тягостное, зло, с которым надо мириться, так как оно неизбежно, но которое нужно стремиться сводить к минимуму. И в самом деле, разве дисциплина, любая дисциплина, не является, по сути, тормозом, ограничением деятельности человека? Но ограничивать, тормозить – значит отвергать существование, мешать ему – значит, следовательно, отчасти разрушать его, а всякое разрушение плохо. Если жизнь хороша, как может быть хорошо, чтобы ее сдерживали, стесняли, устанавливали границы, которые бы она не могла преодолеть? А если жизнь не хороша, то что может иметь ценность в этом мире? Ведь быть – значит действовать, значит жить, а всякое умаление жизни – это умаление бытия. Кто говорит о дисциплине, говорит о принуждении, неважно, материальном или моральном. Но разве всякое принуждение не является по определению насилием над природой вещей? Именно исходя из этих соображений, уже Бентам видел в любом законе зло, которое можно терпеть, которое может быть оправдано только в том случае, когда оно жизненно необходимо. Поскольку в действительности индивидуальные деятельности, развиваясь, сталкиваются, а сталкиваясь, рискуют оказаться в состоянии войны, необходимо обозначать справедливые границы, которые они не могут переступить; но это ограничение само по себе содержит нечто анормальное. Для Бентама мораль, как и законодательство, есть своего рода патология. Большинство ортодоксальных экономистов говорит на том же языке. И несомненно под влиянием того же чувства, начиная с Сен-Симона, величайшие теоретики социализма допускали в качестве возможного и желательного такое общество, в котором всякая регламентация будет исключена. Идея авторитета, более высокого, чем жизнь, и устанавливающего для нее законы, казалась им пережитком прошлого, предрассудком, который не должен сохраниться. Жизни самой надлежит создавать закон для самой себя. Ничто не может быть вне ее и над ней.