Море синеет…

Будь у меня все в порядке, мне бы следовало завести на тузике верп, чтобы при следующем приливе войти в устье Эльбы и встать на якорь на достаточной глубине. Но на беду я повредил себе руку, тузик оказался пробитым, а руль, как помнишь, поврежденным. Все это произошло при первом ударе судна. Шла крупная зыбь, и когда судно налетело на песчаную косу, тузик, который я буксировал на фалине, ударился о наветренный борт яхты. Я вытянул руку, чтобы смягчить удар, и она попала между тузиком и планширем. Пробоина в борту тузика была значительной, и проку от него теперь не было никакого, поэтому завести верп я не мог. (Признаться, слова Дэвиса были для меня китайской грамотой.) Я не в состоянии был даже убрать гик и паруса, и они хлопали на ветру. Надо было еще чинить руль, а ближайший участок суши находился в нескольких милях. Разумеется, если бы ветер утих, положение мое улучшилось бы, в противном случае мне бы не поздоровилось: человеческие силы имеют предел да и сложностей прибавилось бы.

Но мне чертовски везло: поблизости оказался Бартельс. Его галлиот стоял на якоре в миле от меня в одном из рукавов канала. В промежутке между шквалами он заметил нас и, со всех сил налегая на весла, пошел на своем тузике к нам: очевидно, ему пришлось тяжело. Я был рад видеть его. Вернее, не совсем так. Я был настолько зол и расстроен, что, пожалуй, мог сглупить и отказаться от помощи, не поднимись Бартельс сам на борт и не возьмись за работу. Этот маленький, с мышонка, человечек работал как одержимый. За какие-нибудь полчаса он убрал паруса, поднял становой якорь, вытравил пятьдесят саженей перлиня и сразу оттащил судно на глубокую воду. Потом они с матросом отбуксировали меня вверх по каналу (мои спасители двигались под ветер, и потому работа эта оказалась не слишком трудной) и поставили рядом с их судном. К тому времени стемнело, я угостил своих благодетелей вином и пожелал им покойной ночи. Дул штормовой силы ветер, но якорная стоянка была надежной, а якорь прочным.

Приключение мое этим кончилось, после ужина я долго обдумывал все случившееся."

Упоминание о Бартельсе в этой цитате из "Загадки песков" невольно привело мне на память статью, написанную Чайлдерсом в 1903 году. Я приведу из нее отрывок, который не только позволяет увидеть причину, вдохновившую Чайлдерса написать книгу, но и убеждает в удивительной ее достоверности:

"Внезапно перед нами возникли огромные ворота шлюза. Мы подтянулись вдоль дебаркадера, ошвартовались и убрали паруса.

Царила полнейшая тишина, не было видно ни души. Мы не представляли, когда и на какое время открывается шлюз. У входа в это гигантское сооружение мы испытывали неприятное чувство собственной ничтожности и все больше убеждались, что ни за что не войдем в шлюз, если не появится какое-нибудь солидное судно. Поэтому мы стали готовиться к тому, чтобы провести ночь там, где ошвартовались, без особого комфорта, потому что задул прижимный ветер и погода стала ухудшаться. Но тут заметили, что впереди, словно в калейдоскопе, замелькали огни и огромные ворота шлюза медленно раздвигаются. Мы начали поднимать кливер, чтобы войти под ним в шлюз, но заспанный голос, принадлежавший какой-то закутанной в шинель фигуре, неслышно возникшей на стене шлюза где-то высоко над нами, на превосходном английском языке предложил нам воздержаться от нашего намерения. Откуда там, наверху, догадались, что мы — англичане, ума не приложу. По-видимому, входить под парусами в шлюз запрещено, поэтому я поднялся по штормтрапу на стенку шлюза и подтянул "Виксен". Судно забилось в угол камеры, его крохотный корпус был едва различим в темноте. Хотя шлюзы, каналы и, тому подобные сооружения — обычно самое прозаическое и скучное, что можно придумать, в этом ночном эпизоде было что-то удивительно впечатляющее. Этот контраст — незначительное наше суденышко рядом с могучим инженерным сооружением, оснащенным сложными механизмами, способным пропускать крупные военные корабли, сооружением, которое открылось, чтобы принять нас, и все это в сочетании с какой-то таинственностью, порожденной молчанием, мраком и безлюдьем, произвело на меня неизгладимое впечатление.