Море смерти, берег любви

– Максютов? – Тонко выщипанные брови Т.Г. удивленно поползли вверх. – В первый раз слышу! Вы бредите, молодой человек. Меньше нужно читать желтой прессы. Я не открою вам служебной тайны, если скажу, что главарем так называемой волгоградской преступной группировки является вор в законе Иван Ремизов, по кличке Рэм, который сейчас временно находится на свободе и даже здравствует, в отличие от вашего бедного друга…

Как рыба, вынутая из воды, я ошеломленно приоткрыл рот. Черт побери! Да как же это так? Рэм – это Ремизов, а не P.M., Ринат Максютов! Если бы не дурацкая идея, что пресловутый Рэм – это Ринат, я мог бы предупредить его, и, может быть, он был бы сейчас жив! И уж конечно, я не стал бы лезть к нему в мастерскую через мансардное окно!

Мрачные мысли прибили меня. Вот я и остался один, последний недобиток из Шестой штурмовой бригады. Всех положили чьи-то умелые руки, только меня одного они пожалели пока, оставили гнить заживо в тюрьме, повесили на меня ужасное преступление – убийство собственного друга… Впрочем, может быть, надо мной сжалятся и расстреляют… К тому же на моей совести смерть братьев Палей, бедных невинных ягнят с кровожадными мордами бульдогов… Стоп! Но ведь Толенков тоже пока жив-здоров, если я не ошибаюсь, и даже разгуливает на свободе…

– Кажется, я знаю, кто убил Рината, – прошептал я.

– Позвольте узнать подробнее, – вежливо осведомилась Железная леди прокуратуры Центрального административного округа, мадам Молодцова.

– Это Вячеслав Толенков. Это мог быть только он. Это его рук дело, я чувствую…

– Какие у вас основания подозревать этого человека? – оживилась Т.Г., беря ручку на изготовку и приготовившись записывать. – Улики?

– Улик у меня никаких. Я знаю… Я уверен!

Т.Г. разочарованно откинулась на спинку стула и презрительно обронила:

– И только-то?

Но я не сдавался.

– И еще ему помогала женщина… Я не знаю, кто она… Наверное, Ринат рисовал ее, когда к нему пришел Толенков. И они убили его… Ее изображение я видел на столе возле окна… Но лицо было закрашено черной краской, наверное, чтобы не узнали… Черная маска, как будто она должна скрыть истинные черты…

Т.Г. тяжело вздохнула, что-то записала на листе бумаги и заметила:

– Об этом мы и без вас давно знаем… Тоже не дураки…

Настала моя очередь ехидно удивиться:

– Неужели?

Смерив меня холодным взглядом, Т.Г. нажала кнопку звонка. Отворилась обитая дерматином дверь, и в комнату вошел сержант внутренних войск с массивной кобурой на боку. Я поднялся, привычно сцепив за спиной руки.

– Уведите его… В камеру…

В камере было душно, но не жарко. Старожилы утверждали, что сейчас наступили самые кайфовые для отсидки дни – летняя жара схлынула, а зимний холод еще не наступил, и поэтому здесь еще можно кое-как существовать. Теперь у меня был повод оптимистически рассуждать, как славно, что я загремел сюда именно сейчас, а не в сорокаградусную летнюю жару. А уж до зимы меня или выпустят, или засудят.

Узнав, что я сижу по мокрому делу, сокамерники, разношерстный опытный народец, прониклись ко мне опасливым уважением, по крайней мере, даже бывалые блатари не пытались пока сделать из меня шестерку. На все мои уверения в своей полной невиновности Штурман, некоронованный вор в законе, севший за серию дерзких налетов на сберкассы и обменные пункты, согласно кивал и мудро замечал:

– Правильно говоришь, сынок… Конечно…

Сначала по наивности я полагал, что его широкие плечи и костистые кулаки помогли завоевать авторитет в камере, где на двадцати квадратах размещались тридцать два озлобленных, потерявших людской облик человека. Но потом мне шепнули, что на самом деле, как только меня сюда доставили, пришла малява от какого-то авторитета, в которой рекомендовалось меня не прессовать и поберечь для каких-то им пока неясных целей.

Едва попав на нары, я сразу же почувствовал непреодолимое отвращение к тюремному быту. Сначала некоторый интерес вызывали обитатели камеры, представлявшие причудливое смешение самых различных психологических и физических типов, судеб и преступлений. Это было бы любопытно, если бы я очутился в камере во время кратковременной экскурсии, а не по обвинению в убийстве. Но причина пребывания в этом заведении не внушала мне радужного взгляда на будущее, и поэтому настроение стремительно рухнуло до нуля. Ни в какие конфликты я не лез, в разговоры не вступал, свои права особо не качал, но и не спускал никому ни малейшей попытки ущемить оные.

Целыми днями я сидел, пялясь в крошечную «решку» (окошко под потолком), и размышлял над тем, как мне выкарабкаться из этой ямы дерьма, в которую влез по собственной глупости (а может быть, меня туда умело загнали опытные погонялы). Во всяком случае, я был уверен, что о моем подвиге, за который грозил немалый срок – взрыве джипа, товарищ Молодцова пока не знает, а значит, не знают пока и в СИЗО. Но если узнают – мне придется худо, братки из волгоградской группировки меня на ножи поставят за то, что я отправил близнецов на тот свет и еще двоих их прихвостней покалечил. И доказательства они, в отличие от Молодцовой, не потребуют…