Морские досуги №6

Он улыбчив и свеж,

Не взирая на годы, Что текут, как песок — И Афганский…. И Крымский, Переполнен надежд -

Вседержатель погоды,

Ту, что наискосокПриобнял побратимски.И на рыжих откосах,И в серости скал,И во взрывах волны,Понимающей братство —Выплывая — на осахТельняшку искал,На изломы СтраныСобираясь взобраться….

2

Какие были времена!

И мы бродили бесшабашноС бокалом красного винаПо золотистой кромке пляжной,Читали яркие стихи,В волну кудлатую ныряли,В переплетения стихийСтраны, что вскоре потеряли…Мы верили, страна вернётся,Но Век не верил, лиходей,И всё бросал монеты солнцаЗа горизонт прожитых дней.Какие были времена…

3

Немного сыра и вина,

И притяженья горизонтаК подножьям гор, где бьёт волнаБаклуши гальки всесезонно,Немного ветра и дождяОт Питера для крымских сосен…И некто, с лысиной Вождя,Меня почти внезапно спросит:— Кто гиппократей всех врачей?— Бродитель по откосам рыжим,Ловитель солнечных лучейНа дамах трепетно бесстыжих,И романист, и книгочей!

После волшебных профессорских пинков, ко мне прибегал взъерошенный заведующий травматологическим отделением и честно говорил, что ежедневно планирует мою операцию, но опять поступают тяжёлые больные, и когда на кону их жизнь — моя нога должна подождать.

Вестником из «травмы» для меня был Гурамчик — весёлый пухленький армянчик, хрустнувший лодыжкой в один день со мной. Мы почти одновременно поступили в приёмный покой, где и познакомились. Гурамчик каким-то чудом выбил себе место в переполненном коридоре травмы. Его перелом был без смещения костей, почти без боли и ежедневно, выставив как орудийный ствол свою гипсу, он прикатывал ко мне на «блатной коляске» шумно сказать о том, что его, лежащего у самой ординаторской, ещё не прооперировали, а главное — Гурамчик убеждался, что я его не опередил. Он колесил «туда-сюда» по палате, хохмил и доверительно шептал, что уже кто надо кому надо позвонил, и завтра нас уже точно будут готовить к операции. Меня не оставляло ощущение, что Гурамчик кого-то напоминал…

На шестой день Гурамчик подозрительно исчез и на мои звонки не отвечал. В очередной раз отправив просительницей в «травму» расстроенную жену, я заодно просил её узнать, как поживает наш балагур. Настойчиво нарастало обидное подозрение, что Гурамчику уже сделали операцию. Но всё оказалось иначе.

В недавний вечер к нему пришли девчонки, к которым он спустился на лифте в вестибюль. Потом его видели выписывающим пируэты профи-колясочника. Он весело шумел и на поворотах внезапно втыкался в пышные чресла подруг оранжевым ногтем большого пальца ноги, задорно торчавшим из гипсовой пушки:

— Пхух! Пхи-хи, красавица, пхух!!!

В отделение Гурамчик заехал по кривой траектории, задев проходящую дежурную сестру и бортанув каталку с бабушкой-одуванчиком, разбившей о пол обронённый телефон, тем самым оборвав животворящую связь с забольничным миром. Гурамчик был немедленно уличён в благодушной нетрезвости и, как ни странно, на следующий день безжалостно выписан в травмпункт по месту жительства.

Затаенная обида прошла и возникло осознание того, что гордость не прооперированного, изгнанного горца не могла позволить Гурамчику отвечать на мои настырные звонки.

Так исчез мой Гурамчик — поставщик хрупких, обожжённых армянским солнцем, кирпичиков для разрушающейся в ветрах больничного ожидания пирамиды надежды. И я понял, кого же он мне напоминал!

…Ашотик был флотским лейтенантом. Небольшого роста, плотно упитанный, с чуть укороченными по отношению к общему абрису фигуры руками и орлиным носом, горделиво гнездящимся на вершине смоляных усиков. Очень исполнительный, но реально годный для решения не срочных и не сложных задач. Ещё Ашотик любил шутить, хорошо покушать и носить флотскую форму. В течение двух лет его службы в части, никто не видел

Ашотика «по гражданке». Говорили, что даже в отпуске (как положено лейтенанту — зимнем) он ходил по родному селу в своей чёрной, до щиколоток, шинели, скрестив руки на животике, дабы не потерять их в длинных рукавах. А ещё — соседские мальчишки как-то перепутали его с пономарём местной церкви, увидав со спины.