Морские напевы

Во время такого буйства моря я стоял на берегу. Стоял, словно окаменев, Всматривался в громады волн, иногда выбрасывающих на берег обломки мачт, обрывки парусов. Я весь промокал, от холода синело тело, но стоял, до боли в глазах вглядываясь вдаль. Мои ступни, казалось, намертво прикипали к камням. Теперь я удивляюсь терпению того мальчика, который был способен выдержать подобное испытание. Но тем мальчиком был я, и сегодня меня охватывает щемящая печаль от мысли, что я уже тогда предчувствовал беду. Я стоял на берегу, пока бабушка насильно не уводила меня домой.

Но, бывало, я дожидался своего. За зелеными, отвесно обрушивающимися холмами, показались клубы дыма, затем пляшущие мачты. Наконец глазам представало и само судно, над которым поминутно перекатывались волны, громоздясь и грозя проглотить его в своем бездонном чреве. Вот суденышко упрямо продвигается к берегу. Я пристально всматриваюсь:

— Папа! Папа!..

Капитан будто бы похож на моего отца, и я стремглав несусь вниз, забыв, что тут можно сломать себе шею. Достигаю причала в тот момент, когда сейнер укрывается от беспокойных волн в спасительной бухте и причаливает к пристани. Конечно, это мой отец. Я бегу навстречу, но вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Капитан оброс — черная борода окутывает все лицо. Уж не Нептун ли это пожаловал на берег? Но раздается знакомый, громкий, с хрипотцой голос:

— Болатхан, сын мой!

Теперь становится все ясно: папа, чтобы удивить нас, отпустил бороду. Он еще не сошел на берег, а я прыгаю ему на шею.

— Папа! Вернулся!.. Покажи мне сейнер? Я хочу посмотреть, каким он стал после бури.

— Болатхан! — В усталом взгляде отца я ловлю всегдашнюю строгость. — Ты чей сын?

— Я? — И снова гордость наполняет всю мою душу. — Я — сын капитана!

— Каким должен быть сын капитана?

— Умным, наверное, — Я снимаю руки со штурвала.

Сейнер швартуется. Его уже давно поджидают портовые рабочие. Гремят цепи, звонит кран, готовясь снимать с судна ящики с рыбой. Усталые рыбаки сходят на берег и попадают в объятия своих родных. А мы с папой, — я на его плечах, — через полчаса, которые необходимы капитану для разных служебных дел, возвращаемся домой. Бабушка в окружении внучат, опираясь на палку, ждет нас у калитки. Она обнимает своего великана-сына, смеется, глядя на его бороду: на глазах слезы, губы шевелятся, шепча что-то, рука тянется к концу платка.

— Птенчик мой, — бормочет она. — Что это с тобой? На кого ты похож?

Нам смешно, что такого великана, нашего отца, называют птенчиком.

— Бородатый птенец! — выкрикивает кто-то из моих братишек и тут же получает щелчок пониже спины. Бабушка скора на руку. Но уже полетело, пошло по нашему небольшому двору — Бородатый птенец!.. Бородатый!..

Бабушка и сама смеется. Дома мы забираемся на колени к отцу. На этот раз не требуем новых рассказов, увлеченные его бородой. Тянемся к ней, колючей и густой, щеками, хохочем. Отец неожиданно становится на четвереньки, трясет головой, как заправский скакун, а мы, не долго думая, превращаемся в лихих наездников-джигитов. Умещаемся все на широкой мускулистой спине, и на столе звенят стаканы и рюмки, расставленные мамой.

Отец скачет по комнате и приговаривает:

Судьба остановит тулпара,
Но долог еще его путь…

Бабушка некоторое время наблюдает за нашим весельем, потом стаскивает всех со спины отца.

— Хватит! — сердится она. — Эдак вы совсем загоните моего сына! Ишь, нашли себе коня!

Мы, конечно, не даемся ей в руки. Пока она ссадит одного из нас, остальные уже снова «в седле».

— Чай остыл. — Сама не замечая, что повторяет папину уловку, она обращается ко мне — Болатхан, ты чей сын?

— Я?

— Хорошо, хоть помнишь, — ворчит бабушка.

Теперь мы с веселым гулом устремляемся к столу.

2

Бесценная пора детства. Прекрасна и в минуты грусти желанна ты. Ибо, как бы там ни было, а много лет спустя, когда мы становимся взрослыми, ты кажешься безоблачной и чистой.

Я был первенцем родителей. Братишки появились, когда мне исполнилось уже три года, и, естественно, я рос в семье баловнем. Хорошо помню, как впервые стал и смешно заковылял на своих толстых ножках Танатхан, родившийся после меня. Затем Азизхан. Когда появилась сестренка Жания, я был пятилетним, и на мне лежала обязанность — нянчить Жанию. Она росла спокойной. До сих пор помню ее тихое гуканье. Она могла подолгу лежать в люльке, играла, рассматривая свои пухлые ручки или ножки, и посапывала, надувая щечки. Бабушка умилялась, глядя на нее.

— Верная примета, — говорила она. — Год, видать, урожайный будет. Дай бог нам мира и спокойствия.

Жания иногда смеялась, протягивая кверху полненькие ручонки.

Бабушка брала ее, поднимала высоко под потолок.

— К небу тянется моя голубка. Все понимает… Тянись, тянись!

Я невольно смотрел на потолок. И, ничего не понимая, спрашивал:

— А зачем?

— Как зачем? За птичками.

— Какими?

— Райскими. Дите — оно все понимает.

Расспрашивать о том, что понимала Жания, а я — нет, не хотелось. А бабушка все приговаривала: «Моя голубка, моя голубка…»