Московская стена

Снова громкий хохоток и любопытные взгляды окружающих.

– Попросите вашу подружку-шпионку… Вы так прониклись местной культурой, что уже почти стали русским… Вас могут принять в партизаны… Черт возьми, какая предусмотрительность! И почему я не догадался съездить с ней в монастырь, поговорить о Толстом… Кстати, вы дочитали «Войну и мир»?

Они обыскивали номер, понял Голдстон, с отвращением и страхом вглядываясь в подвижные, кажется живущие своей отдельной жизнью безумные глаза полковника. Господи, какое счастье, что ни он, ни Сима больше не находятся в его власти.

– Можно задать вам один прямой вопрос? Сима ведь никого не убивала, так? Это вы сами подстроили? Подкинули ей окровавленный нож?

Да, был риск, что вопрос нарушит неустойчивое равновесие в голове у Свенссона. Все могло закончиться сценой еще более некрасивой, чем та, которой Голдстон опасался вначале. Но случилось странное. Нервный задор Свенссона испарился без следа. Полковник обмяк и сдулся, словно улитка в раковину втянулся в свой розовый халат.

– Знаете, Голдстон, страх тоже нужно сделать смертным грехом. Просто запретить его! Он заставляет нас совершать ужасные ошибки!

– О чем вы?

– О чем я, Голдстон?

Свенссон замолк на пару минут, уткнувшись мутным взглядом в пространство перед собой. Потом продолжил тяжелеющим, заплетающимся языком:

– Кто поддается страху, тот упускает из виду все поле игры и в итоге проигрывает… Теряет гораздо больше по сравнению с тем, что изначально боялся потерять… А вот ваша шпионка не испугалась и поймала свой шанс… Один из миллиона… Я хотел отправить ее в Берлин еще вчера, вместе с вами. Но она отказывалась признать, что вы участвовали в заговоре, потому ее оставили здесь еще на пару дней… Берегите ее, Голдстон. Она немало вынесла ради вас и еще больше могла вынести…

Стало душно, невыносимо душно и почему-то стыдно. Следом пришла жалость к Свенссону. Голдстон еще раз взглянул на него: глаза полковника были устремлены в себя, пытаясь уйти от контакта с настоящим, бессмысленным и по этой причине невыносимым. Он разговаривал с уже почти сумасшедшим человеком. Голдстон встал и тихонько отошел за другой столик. Свенссон, кажется, этого даже не заметил. Прошло минут десять. Полковник вдруг вскочил с места. Огромный, двухметровый, весь розовый.

– Почему вы спокойно сидите?! – заорал он, потрясая в воздухе кулаками, вылезающими из широких турецких рукавов. – Мы европейцы! Вставайте! Эти варвары подчинятся нашей воле! Нашему взгляду, нашему повелительному голосу!

Ни один человек не тронулся с места. Кажется, Свенссона это вывело из себя.

– Трусы! Жалкие трусы! – с каким-то даже удовольствием заключил он и направился к выходу. У Голдстона промелькнула мысль: похоже, его пророчество вот-вот сбудется. Но обошлось без стрельбы. Двое охранников заломили Свенссону руки, второй размахнулся прикладом и коротко ткнул шефа контрразведки куда-то в челюсть. Потом размахнулся еще раз. Голдстон резко вскочил, крикнул по-русски:

– Он не в себе! Не надо его бить!

Приклад замер в воздухе. Скорее от того, что партизан удивился русской речи.

– Ты его врач что ли? – пробурчал он, совсем легко тыкая Свенссона в подбородок. – И чего теперь делать? У нас тут не психлечебница.

В конце концов Свенссону стянули руки ремнем за спиной и препроводили обратно на стул. Голдстону показалось, что многие были разочарованы – видимо, работавшие со Свенссоном не очень любили его.

* * *

Удивительно, но получилось даже немного вздремнуть – часа три или четыре. Когда Голдстон открыл глаза, за окном уже бултыхалась сероватая утренняя муть. Большинство пленных еще продолжали спать вповалку на креслах и диванах. Свенссон, которого он отыскал взглядом неподалеку, тоже спал, задрав нижнюю часть тела на подлокотник. Полог халата сполз вниз, показывая некрасивые, с фиолетовыми прожилками вен, болезненно-бледные ноги. У закрытой железным половником двери на кухню сидели двое насупленных, невыспавшихся партизан и как собаки бессознательно принюхивались к проникающим оттуда запахам. На кухне, кажется, что-то варилось или жарилось. Еще трое охранников пристроились у входа в ресторан за столиком метрдотеля. Когда Голдстон, умывшись и прополоскав рот, вернулся из туалета, уже раздавали завтрак – два жареных яйца, кусок хлеба и чашка чая. Он с аппетитом съел все, что ему предложили, и устроился на стуле, чтобы поспать еще пару часов. Но едва успел закрыть глаза, как со стороны входа в ресторан до него донеслась словесная перепалка. Похоже, пришел еще кто-то и начал дискуссию с охраной. Долетали отдельные слова, но общего смысла не улавливалось.

«Ну и черт с ними, не буду смотреть», – подумал он, пытаясь поудобнее пристроиться на своем стуле.

– Джон Голдстон, – раздалось в этот момент почти торжественно. – Выйдите сюда, Джон Голдстон.

Он вздрогнул, услышав свое имя. То был тот самый парнишка с лисьим лицом. Видимо, помнил, что Голдстон понимает по-русски.

– Что случилось?

– С вами хотят поговорить. Пройдемте со мной.