Московская стена

– Кстати, о Боссю… Николя думал, что… ты… Удивительно, но этот вопрос очень его волновал. Даже не могу объяснить почему.

Теперь все стало понятно. Косые взгляды, нервная дрожь от ее прикосновения. Не мог осознать, как она, такая правильная и красивая, способна перерезать кому-то горло. Добрый, хороший мальчик.

– Ты тоже поверил, когда узнал? Да?

Она нервно, с хрипотцой, рассмеялась. Добавила совсем тихо:

– Но ведь ты действительно из-за меня едва не погиб.

Голдстон развел руками.

– Разве не чудесный повод для знакомства?

Он шагнул навстречу, обнял ее и медленно, как будто опасаясь пропустить что-то ценное, прижал свои сухие, почти колючие губы к губам Симы. Поцеловал неловко, как школьник. Этот их первый поцелуй тоже выглядел как тайный знак. Был не от мира сего, а оттуда, где поцелуи если и есть, то, как у христиан, существуют исключительно для передачи духовной энергии. Потом, уже сделав все приготовления к празднику, они сидели на полуденной веранде – удивительно пустой, залитой солнцем, продуваемой со всех сторон и говорили. Полчаса, час, два. Столько, сколько она не отводила себе вчера даже в самых смелых мечтах.

– Почему ты так сказал? Про повод для знакомства?

Голдстон, пригубив бокал с приторно сладким бордовым пойлом, которое у Ахмета подавали под видом неведомого «сибирского вина», пожал плечами:

– Понятия не имею. Но можем красиво порассуждать об этом. Как тебе такое? Грань между жизнью и смертью заставляет на все взглянуть иначе. Если тебя пыталась убить умная и красивая женщина, ты непременно попробуешь разобраться в ней. Залезть ей не только под юбку – но и в душу. Так это по-русски говорят?

Сима вздохнула:

– Сколько у тебя было женщин, Джон?

– Много. Очень много и почти ни одной.

– Почти?

– Ее звали Ева. Она тоже училась в Оксфорде. Была полькой, ревностной католичкой. Почти что крестилась после каждого поцелуя. Потому мы только целовались – и больше ничего. Но я ее запомнил лучше остальных. В ней было это… Ради чего можно все бросить, сорваться с места, уехать на край света. Совсем как сейчас.

– Разве ты приехал сюда ради меня?

– Зачем я приехал, только Бог, наверное, знает.

Голдстон сказал это очень серьезно. Словно действительно имел на днях разговор с Богом и тот недвусмысленно намекнул, что, да, он в курсе. Сима оглянулась по сторонам, очевидно, почувствовав чье-то присутствие. Нет, по-прежнему никого. Только прикрывающие вход кофейного цвета занавески слегка колыхнулись в ответ на ее взгляд, будто кто-то невидимый то ли вошел, то ли ускользнул с веранды.

– Тогда, двадцать лет назад, я испугался. Можно сказать – осторожность. Но то был именно страх. Я боялся самого себя. Решил, ужасная русская генетика – сорваться, уехать черт знает куда. Она хотела жить только в Польше. Что я бы стал делать в Польше? Преподавать английский? Но сейчас смотрю назад и становится понятно – жизнь пошла бы иначе. Тот страх вошел в привычку. Принимая важные решения, я снова и снова переживал его.

– Боялся превратиться в русского?

– Скорее стать не тем, кем должен. Не сделать карьеру, быть не похожим на настоящего англичанина. Но когда отказываешься от того, что чувствуешь своим, в конце концов теряешь самого себя.

– Вы переписывались?

– Нет.

Фальшивое вино, смесь спирта и сиропа, было давно допито, и темный, состоящий из черных точек осадок быстро выпаривался на солнце. Веранда начала заполняться посетителями. Небритые люди в камуфляже, некоторые с оружием, загруженные пакетами покупатели с расположенного неподалеку рынка, пропитавшиеся потом строители-киргизы, заскочившие на короткий обеденный перерыв. Ни одной женщины, кроме Симы.

– Мне надо тебе кое в чем признаться, – сказал Голдстон в самом деле с заметным усилием. – Этот самый страх разъел меня как ржавчина. Я стал психом. Когда все рухнуло, мне начал сниться один и тот же сон – стена, которая меня убивает.

Она непонимающе смотрела на него. Зачем он говорит это именно сейчас?

– Стена?

– Да. Быков считает, она существует на самом деле, у нас внутри. Мы сами строим ее, из-за своих страхов, а потом сидим в этой клетке и страдаем по поводу того, каким же убогим создан мир.

Представив рядом с ними за столом грузного, высоколобого физика, непринужденно и без предупреждения переходящего границы возможного, Сима улыбнулась.

– Ты даже не пробовал сбежать?

– Надо ведь знать, куда бежать? Но теперь у меня появилась путеводная звезда.

– После визита в обсерваторию?

– Нет, раньше. Звезда Серафима.

– Никогда о такой не слышала. Куда же она тебя направляет?

– Думаю, ко мне самому. Из-за нее я наконец начал делать то, что считаю своим.

Сима снова улыбнулась рассеянно, покачала головой. Вот тебе и разговор о любви. Я нашел тебя для того, чтобы узнать себя настоящего. И что же случится потом, после того, как она возьмет его за руку и приведет туда, куда надо? Через минуту на веранде возник деловитый, но заметно довольный физик. Только присев рядом на стул, он понял, что, кажется, прервал какой-то важный разговор.