Московская стена

Для Голдстона, работавшего до войны аналитиком в инвестбанке, конец старого мира стал, в первую очередь, доказательством собственной профнепригодности. Имея на руках кучу статистики, доступ к закрытым новостным лентам и разбросанным по миру инсайдерам, он до последнего насвистывал что-то беззаботное. Выдавал прогнозы, сулившие возвращение «позитивных тенденций в мировой экономике не позднее чем через полгода», хотя это был уже разваливающийся в воздухе на части самолет. Позже, после того, как все с грохотом обрушилось до нуля и даже, кажется, ниже, Голдстону открылось – между всеобщим порядком и всеобщим хаосом нет особой разницы. Исчезает одно – уверенность в самовоспроизведении привычной реальности. В том, что вчерашний день приблизительно точно так же повторится и сегодня. Десятки лет все ездили по одному и тому же маршруту, не подозревая о том, что под дорогой – громадная карстовая пустота и лишь тонкая прослойка асфальта отделяет их от бездны. Узнали – и движение тут же встало. А без движения любая более-менее сложная система немедленно деградирует и приходит в упадок. Когда начался кризис – вернее, когда десятки мелких, долго тлевших локальных кризисов начали мало-помалу сливаться в один величавый, неотвратимый Кризис, популярной забавой у интеллектуалов стала охота на «черного лебедя»[17], непредвиденное событие, что подтолкнет мир вниз с края пропасти. «Вот он, смотрите! Да нет, вовсе не здесь, а там!» – азартно кричали дурни-эксперты, не подозревая, что «черных лебедей» хватит на всех. Прилетела огромная стая, словно то было мерзкое воронье, а не лебеди – цепочка форс-мажоров, которые любой серьезный инвестбанк прежде постеснялся бы включать в список рисков. Всего за полгода «черные лебеди» растерзали на бесформенные, кровавые куски прежде работавшую как часы единую глобальную экономику. Мировая торговля встала, цены на сырье рухнули, в дефиците оказалось самое необходимое – продовольствие, топливо, электроэнергия.

Европейцы, правда, поначалу смотрелись очень неплохо. Кризис? Да ну! Мы пережили две мировые войны, а тут всего лишь талоны на бензин и куда-то пропали дешевые азиатские товары… Наблюдалось даже что-то вроде всеобщего воодушевления – увидите, трудности сплотят нас, помогут выковать действительно единую Европу! Но время по-настоящему плохих новостей было еще впереди. Первая называлась «мигранты». Много мигрантов, миллионы. Теперь они бежали не от плохой жизни, а от смерти. От голода и новой суперзаразной разновидности Эболы, очень некстати появившейся в дебрях Черной Африки. Плыли на плотах и катерах через Средиземное море и шли бесконечными караванами через Турцию. Голодные, больные, с наивной уверенностью, что их непременно приютят, накормят и вылечат от смертельной лихорадки. Они ошибались. В условиях, когда половина населения Европы вдруг начала недоедать, это чужеземное нашествие вызвало не просто буйный расцвет ксенофобии. То была тяжелая, решительная ненависть. Ею, этой искренней ненавистью, как молоком и была вскормлена Партия спасения Европы, странный коктейль из расистов, анархистов и радикальных либералов. Получив семьдесят процентов на внеочередных выборах в Европарламент, она спустила в унитаз всю прежнюю политическую тусовку, а заодно и ее фетиши, толерантность и политкорректность. Без подобных обременений проблема с новым великим переселением народов решалась простым набором чрезвычайных мер. Стена с высоковольтными проводами на турецкой границе, двадцатимильная морская «зона безопасности», где без предупреждения топятся все «неопознанные» плавсредства, военная мобилизация мужского населения до сорока пяти лет и захват главных портов на побережье Северной Африки, дабы наглухо перекрыть миграционные маршруты. Но, как оказалось, то была лишь разминка. Вскоре на горизонте исполинским айсбергом замаячила другая плохая новость. Россия, не выдержав краха сырьевых цен, погрузилась в безвластие и хаос. То есть до самой России, конечно же, никому дела не было. Русские нефть и газ, без которых Европа задохнется уже через месяц – вот что побудило канцлера принять решение о военном вмешательстве. Формальным поводом стало катастрофическое положение и многочисленные жертвы среди населения в Москве, где после военного переворота уже три месяца продолжались жестокие уличные бои. Когда началась интервенция, Голдстону повезло вдвойне. Он не попал в действующую армию и случайно познакомился с весьма влиятельным в Берлине человеком, еврокомиссаром Кнеллом, став со временем доверенным лицом по особым поручениям. Решающую роль в их сближении сыграло, похоже, то, что Голдстон свободно изъяснялся по-русски. Кнелл, бывший семинарист, слыл большим поклонником русской философии и литературы.

* * *