Московская стена

– Да, именно, – согласилась Сима, ловко уворачиваясь от какого-то нетвердо стоявшего на ногах полковника, что, похоже, не мог отыскать в круглом зале выход. – Вам никогда не приходило в голову, что, возможно, это одно и то же? Бесконечный мир Вселенной, имеющий физическую природу, и наш внутренний неосязаемый, метафизический мир?

Голдстон с удивлением подумал, что мысль эта крайне занятна. По крайней мере, только Вселенная и человеческая душа ассоциируются у человека с вечностью.

Они оставили зал, вынырнув из броуновской, шумной суеты в таинственную тишину коридора, нарушаемую лишь ворчливым скрипом паркета. Прошли немного и остановились у перил лестницы, ведущей сюда с первого этажа. Голдстон вдруг понял, что вопрос, который он собирался задать, совпадает с общим направлением их беседы.

– Помните, я обещал рассказать, что о вас говорят? Просто ужасные вещи! Якобы вы страшно набожны и часто ездите в действующий монастырь, который находится за Стеной…

Никакого волнения. Голдстон даже подумал: она не расслышала. Нет, похоже, просто думала о своем. Улыбнулась, глядя ему через плечо, в полусумрак дворцового коридора.

– Знаете, так забавно… Моя мама была верующим человеком, из-за чего при коммунизме порой возникали проблемы, так как она работала в Министерстве внешней торговли. Кажется, кто-то написал донос, что у нее на шее есть крестик, и это разбирали на общем собрании… Но когда мы переехали во Францию, то оказалось, что и там верить в Бога считается чем-то неприличным. Конечно, прямых запретов нет, но к тебе начинают относиться как к недалекой крестьянке, которая приехала к родственникам в город и делится своими суевериями. Советская пропаганда изображала верующих именно так, со снисхождением и презрением. Религия – удел недалеких, малообразованных людей, неспособных с помощью системы знаний объяснить реальность.

«Зачем она мне это говорит? – с легкой паникой подумал Голдстон, вперив глаза в роскошную хрустальную люстру, величественно низвергавшуюся с потолка в лестничный пролет прямо перед ними. – Неужели для нее это действительно так важно?».

Неожиданно она сжала его ладонь своей рукой – твердой и отчего-то очень холодной. Правда, это скорее относилось к теме, которая, кажется, сильно ее волновала.

– Я часто об этом размышляю – почему Европа так легко рассталась с верой? Без принуждения, без гонений. Без взорванных церквей и расстрелянных священников. Словно устала вмещать ее в себя, решила самоограничиться, сосредоточиться на сиюминутном.

Сима захватила его врасплох. Он попробовал отшутиться.

– Жизнь усложнялась, у людей оставалось все меньше свободного времени. А в церквях не самый удобный график работы…

Но шутка не прошла. Ее приняли всерьез. Сима рассмеялась – громко, даже истерически, заставив его вздрогнуть.

– Вот-вот! Вы, Джон, наглядное свидетельство того, как вера выцвела, отяжелела, свелась к ритуалам! В церквях не очень удобный график работы… Хотя, какой с вас спрос, если наши русские батюшки верх религиозности для женщин видели в том, чтобы носить юбки до земли, слушаться бородатого мужа и вместо «спасибо» отвечать «спаси Господи»? Никогда, наверное, не думали, что в чем-то похожи на русского попа, а?

Теперь посмеялся Голдстон – вежливо, сдержанно. Потом все-таки понял, что снова не угадал.

– Хотите расскажу, что такое вера на самом деле?

Сима опять говорила спокойно, без малейших признаков прежнего надрыва. Эмоциональные скачки казались странными, даже пугали. Она словно выходила куда-то на минуту-другую из своего тела, оставляя вместо себя другую женщину. Необузданную, может быть, даже жестокую. Опасаясь вызвать снова эту фурию, Голдстон покорно кивнул в ответ.

Погрузив их обоих в длинную, напряженную паузу, Сима, кажется, собиралась с силами. Потом сказала – связно, четко, как на лекции:

– Знаете, на самом деле все очень просто. Есть всего два подхода к человеку. Первый – человек это точка. Ограниченная своим телом и его физиологическими, психологическими и прочими потребностями. Он осознает себя как точку и соотносит все вокруг именно с ней. Это понятно, это кажется естественным. Второй подход противоположен – осознавать себя, свою жизнь как часть чего-то, что больше, важнее, продолжительнее каждого из нас. Рационально обосновать такой подход невозможно. Но мы определенно способны переживать внутреннее единство с этим загадочным, огромным нечто. Правда, для того нужно соотнести себя с чем-то, что неизмеримо больше каждого из нас. Это сразу задает иную систему координат…

– С бесконечностью? – пробормотал Голдстон, пораженный тем, что слышал похожие выводы сегодня за обедом от физика. – Моральным законом внутри нас или звездным небом над нами?

Кажется, в первый раз за время разговора он заработал себе очки. Сима запросто похлопала его по плечу. Глаза из серьезных стали веселыми, даже бесшабашными.

– Вы делаете успехи! Но я уже ожидаю неизбежного в разговорах с атеистами вопроса – «зачем же все это»?