Московская стена

Голдстон рассмеялся от души, потому что вопрос в самом деле висел у него на языке. Затем, словно испугавшись этой мальчишеской вольности, оглянулся назад. Коридор, ведущий в зал, был абсолютно пуст. Оттуда доносился чей-то машинный микрофонный голос. Очередная торжественная речь, но разобрать слов не получалось.

– Действительно, зачем?

– Объяснение может быть только одно. Оказавшись частью целого, вы станете тем, кем никогда бы не смогли стать в одиночку. Достигнете принципиально иного состояния. Для христиан такое состояние – победа над смертью, личное бессмертие. При этом получить его можно лишь через бессмертие коллективное, так как непонятно когда именно эта задача будет реализована в реальном времени. Церковь – общность людей в первую очередь историческая. Мы и те, кто был до нас и кто будет после, вместе через свои жизни идем к этой далекой цели.

Слова Симы легко, как солнечные зайчики, ускользали от той части сознания, что отвечала за разложение их в биты понятной, усваиваемой информации, и являлись Голдстону в виде цельных, ярких образов. Он представлял поток людей, проходящих мимо, поток столь многочисленный, что в обе стороны он терялся за горизонтом. Люди не катились тяжелым катком, как можно ожидать от большой людской массы, а шли будто прогуливаясь, переговариваясь друг с другом или же просто думая о своем. Поток излучал свет – необычно яркий, золотистый, который у солнца можно поймать только перед самым закатом. Он поднимался вертикально вверх сплошной золотой стеной, озаряя все вокруг ощутимыми лучами некоей высшей, космической красоты. Возможно, именно из-за этого видения все имевшее отношение к Симе казалось в этот момент Голдстону непостижимо красивым. Ее слегка азиатское, веснушчатое лицо с устремленным куда-то поверх всего взглядом. Ее необычные философские измышления, перекликавшиеся с теориями физика. Ее запоздалая любовь к исторической родине и одержимость хоть чем-то помочь остывающим руинам. Он наслаждался этим свежим, искренним, хотя, может быть, уже никому и не нужным порывом секунду, две, три. Словно живая вода лилась дождем на серую, омертвевшую жизнь вокруг, смывая с нее толстый налет могильной пыли. Потом откуда-то явственно пахнуло смрадом. Похожее на труп утопленника, внутри медленно всплыло предчувствие опасности. «Вальке. Идиот Вальке искренне верит, что она партизанская шпионка», – вспомнил Голдстон. Карлик-альбинос с красными глазами заявился не один – нет, привел с собой целое воинство неприглядных тварей. Голые, забрызганные высохшей кровью, Мэри и ее несчетные предшественницы в роли безжалостных валькирий. Свенссон? Огромный, поджарый волк-оборотень. Боссю? Человек-обманка, механическая пустотелая игрушка, созданная неведомым средневековым алхимиком. Йоп дер Сар? Скользкий демон-экскурсовод по кругам ада… Надо предупредить ее, намекнуть на нечисть, что выискивает себе жертву и водит хороводы вокруг. Посоветовать уехать отсюда как можно быстрее. Например, в Берлин. Только сначала, для очистки совести, он должен кое-что сделать.

– Знаете, – сказал Голдстон, разглядывая сверкающий зеленый камень на груди Симы, что, казалось, жил своей жизнью, изменяя силу блеска вне зависимости от положения и освещения, – я, пожалуй, не буду спрашивать у вас, зачем человеку нужна вечная жизнь. Но взамен у меня есть одна просьба. Не могли бы вы организовать мне экскурсию в этот ваш монастырь за Стеной?

* * *

Ворон был прав – останься карта метро в куртке Диггера и все, пиши пропало. Незавидная, мученическая смерть: медленно угасать в кромешной тьме, на дне гигантского каменного мешка. А до того Колька наверняка бы еще и тронулся умом. Здесь, в подземельях, его болезнь нашла себе благодатную почву. Припадок все время крался за ним по пятам. Раз в десять, а то и в пять минут накатывал ужас, что веревками скручивал тело, сводил руки и ноги, сбивал дыхание. Хуже того, в голове возникала порой жуткая иллюзия, что стены и потолок начинают злорадно сходиться друг с другом, оставляя Кольке все меньше пространства и воздуха.