Московская стена

Ответа не было. Сима по-прежнему разглядывала свои колени. Он пригляделся – ее глаза подозрительно блестели. Промелькнула странная мысль. В них скорее отчаяние. Не надежда на очередного монаха Сергия, который заново выведет из «гена нации» правильных русских людей. Это отчего-то взволновало Голдстона. Вдруг подумалось о том, что хорошо бы познакомить Симу и Быкова.

– Может быть, и на этот раз православная церковь поможет начать все заново? Как думаете? Тем более что европейцы не монголы…

Она внезапно засмеялась, правда скорее истерично. Потрепала его по плечу.

– Джон, вы очень забавный англичанин. Я такого встречаю впервые! Задаете очень русские вопросы. Если, конечно, понимаете, о чем это я…

Голдстон, качнувшись куда-то навстречу Симе, едва удержался от фразы на русском. Захотелось сделать еще глубже ту близость, которую она сейчас почувствовала.

– Да, тут есть резон, – вроде бы согласилась она с ним. – Монастыри – единственное место на территории европейской России, где сохранились элементы социальной организации. Единый центр в виде патриархии исчез, но между ними поддерживаются связи…

Кажется, ей не хотелось продолжать. Но Голдстон все равно пару раз поощрительно кивнул.

– Хотелось бы верить в лучшее, Джон. Но в том, что случилось, велика вина и церкви. У нее был шанс все это остановить. Но она им не воспользовалась. Скорее продала. За те самые тридцать сребреников.

Автобус притормозил у моста. Наверное, из переднего БТР его сканировали на наличие мин.

– Приверженность традиции весьма похвальна.

Она отмахнулась от его шутки.

– Коммунизм, пусть и притеснял верующих, давал правила жизни, идеалы и через них – ощущение общности. А потом его заменили на культ денег. То, что по определению противоположно любой общности и пробуждает в русском человеке самые отвратительные пороки. Воровство, обжорство роскошью, спесь, презрение к другим. То, из-за чего в конце концов все и рухнуло. У церкви после семидесяти лет гонений был непререкаемый авторитет. Она должна была говорить об этом, кричать – каждый день, на каждом углу! Порицать, обличать власть имущих. Спасать страну от нового раскола. Но…

– Нашла свою нишу в рыночной экономике? – пытаясь шуткой смягчить ее отчаяние, подсказал Голдстон.

Сима согласно закивала – в точности как сделал бы побитый, заплаканный ребенок, услышав имя обидчика. Помолчала, собираясь с силами.

– Дело даже не в нас – тех, кто верил. Они самого Христа продали, понимаете?

Удивительно, но Голдстон понял ее, пусть Сима и говорила на совсем незнакомом ему языке. Тоже проникся опустошающим до самого дна души разочарованием от предательства, после которого нельзя надеяться на что-то хорошее.

– Тот, кто продает Христа, плохо кончает.

Он чувствовал странную, застрявшую глубоко в горле тяжесть. Неужели она уже ни на что не надеется? Почему-то не получалось этого принять.

Минут через десять конвой без приключений перебрался на другую сторону Москвы-реки. Монастырь стоял прямо на набережной. Его зубчатая, белоснежная стена, незаметно выраставшая из нерастаявших сугробов, соединяла друг с другом сказочные, похожие на шахматные ладьи круглые или прямоугольные башни. Колокольня была ярко освещена и в наступавших сумерках напоминала ракету на стартовой площадке, которую вот-вот запустят в сторону невидимого, украденного серой хмарью неба. Приглядевшись, Голдстон заметил на самом верху – там, где висел колокол – какое-то движение. Снайпер, подумал он, но в тот же момент оттуда ответом донесся низкий, словно идущий из-под земли, металлический гул. Этому звуку была чужда всякая идея усладить слух или передать смертным небесную легкость, что поможет настигнуть парящие в далекой высоте божественные истины. Нет, скорее набат. Жесткий и гулкий призыв. К спасению разоренной страны? К личному покаянию? Или просто реквием по безвременно скончавшемуся миру?