Московская стена

Сима не ответила, просто взяла его за рукав шинели и потянула к выходу. Голдстон молча шел следом и с удивлением размышлял, почему же не испытывает ни страха, ни отвращения к человеку, по наводке которого, возможно, по его машине выпустили ракету. Напротив, теперь внутри было на удивление спокойно. По скрипучей лестнице они вдвоем вышли наружу, и Голдстон с наслаждением затянулся обжигающим, холодным воздухом. После душного, заполненного сотнями людей небольшого помещения было несказанно хорошо. Вскинув левую руку, он посмотрел на часы. Замер в изумлении. Оказывается, миновало больше часа! Кто так ловко крадет здесь время? Сверху на монастырь опускалась ночь, уже почти придавив закат темной, невидимой тяжестью. Небо на западе в разрывах между силуэтами зубчатых башен и куполов приняло никогда прежде не виденный Голдстоном темно-пурпурный, почти фиолетовый оттенок. Они постояли минут пять, слушая наглое, терзающее покров сакральной тишины карканье ворон, которые отчего-то никак не могли угомониться на ночь. Потом Сима в очередном своем порыве тронула его за локоть:

– Правда, я безумно рада, что с вами все хорошо! Подождите немного, сейчас нас пустят на колокольню… Вам, думаю, покажется это смешным, но христиане считали колокольни не просто архитектурным сооружением, а промежуточной точкой между небом и землей. Самой близкой к Богу, куда можно добраться в земной жизни.

Что-то в голосе Симы, сильное и живое, раскрыло тайну ее недавней внезапной радости. Первопричиной был он, Джон Голдстон, стоящий рядом с ней живой и невредимый. Вскоре из церкви вышла та самая женщина в черном платке, что принимала записки, одетая теперь в короткий темный пуховик. У нее в руках позвякивала связка ключей. Она, как показалось Голдстону, кольнула его неодобрительным взглядом, губы ее сложились в полувежливую, полупрезрительную улыбку. Они молча отправились к колокольне, миновав по пути еще одну церковь, мертвую и темную, сразу с несколькими массивными куполами-луковками. Звон ключей, отмыкающих дверной замок колокольни, прозвучал тоже как из прошлого. Еще одна лестница, теперь уже каменная. И еще дверь, низенькая и узкая. Ход на колокольню. За ней – чернота, давящее ощущение нехватки пространства. Голдстон вздрогнул, застыл на месте. Сознание, как сорванная с резьбы деталь, начало помимо воли соскальзывать в эту глухую тьму.

– Джон, вы идете?

Он закрыл глаза, пробормотал невнятное в ответ. Почти боком залез вслед за Симой в извивающийся спиралью ход и начал по-черепашьи карабкаться в полной темноте по плоским, вытертым за века хождений вверх и вниз ступенькам. Пару раз нога проскальзывала, и ботинок с ужасающим хлопком срывался вниз. Рука в отчаянии хватала тьму, лишь в последний момент цепляясь за гладко отполированные деревянные перила. Потом он не выдержал, открыл глаза. Вокруг был его ночной кошмар. Невидимые, но хорошо ощутимые стены, сжимающие тело со всех сторон. Голдстона парализовало – еще немного и осядет мешком, скатится кубарем вниз по лестнице. Но Сима, кажется, почувствовала неладное. Крикнула сверху:

– Джон, где же вы?!

Голос, назвавший его, прозвучал властно, даже повелительно. Сразу раздвинул в стороны стиснувшие Голдстона стены. Снял приступ удушья, прочистив забитые тьмой легкие и горло. Стало ясно: у черного каменного мешка есть пределы, из него можно выбраться. Голдстон постоял еще несколько секунд, настроил дыхание, потом медленно двинулся дальше. Добрел до открытой всем ветрам площадки, где, на высоте двадцати метров над темным, растерзанным городом, был подвешен массивный колокол, украшенный по периметру затейливой кириллической вязью. Живая, искренняя радость по поводу только что одержанной то ли над собой, то ли над неизвестным врагом победы переполняла его. Все еще усмиряя перебитое дыхание, он вглядывался в темноту, опоясывавшую монастырскую стену, и почти видел ту самую живую тьму, о которой ему рассказывали во сне. Вернулась мысль, поразившая на подъезде к монастырю: живое, вырастающее из мертвого. Хранилище, где скрыто зерно новой жизни. Почти безумная идея вдруг пришла в голову – схватить за болтающуюся на ветру веревку и ударить что есть силы в колокол, чтобы тяжелым, набатным аккордом пробудить эту жизнь заново, призвать ее вернуться в великий город, превращенный теперь в одно бескрайнее кладбище. Искушение было столь велико, что пришлось сцепить обтянутые перчатками ладони в замок. Потом, чтобы погасить свой порыв, Голдстон просто подошел к колоколу и осторожно, как живое существо, погладил рукой обжигающий холодом металл.

* * *