Московская стена

Перед ним же обычный человек. Мужчина средних лет. Толстый, любящий выпить и поесть, с хорошо подвешенным языком.

– Значит, будете учить других свободе?

Быков посмотрел куда-то в пространство, словно испрашивая совета, а затем неожиданно широко зевнул:

– Да бог с вами… Учитесь сами, мистер Голдстон – если хотите чтобы по ночам вас не мучили кошмары.

* * *

Они с физиком расстались два, может быть уже три часа назад, а Голдстон все еще блуждал по странной сумеречной зоне, не в состоянии вернуться к самому себе. Его жизнь была здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки. За полупрозрачной, слегка колеблющейся занавеской. Но туда не хотелось. Физик опять ввел его в состояние иррационального брожения, заманив в философский парк юрского периода, где можно и сгинуть навсегда, и найти такие чудеса, о которых прежде не помышлял. Хотя нет, скорее сгинуть. Все эти разговоры вроде бы ни о чем мало-помалу добивают его. Каждым произнесенным словом физик методично расшатывает фундамент прежней жизни Джона Голдстона. Выстроенная Быковым картина мира так безупречна, а вера в нее столь сильна, что все происходит само собой, без чьего-либо злого умысла. Если не выйти вовремя из зоны поражения, получишь смертельную зону облучения. Дальше ждет незавидная участь, ведь рано или поздно придется впрягаться в прежнюю колею. И тогда Голдстон будет обречен изо дня в день, каждые час и минуту ужасаться собственному убожеству. Понадобится лечение. Еще больше коньяка и девок, чтобы забить сквозную, сосущую дырку внутри. Потом придут болезни, старость, одиночество. С девками станет совсем плохо, насчет коньяка, если сохранится карточная система, тоже непонятно…

Внутри у Голдстона происходило что-то вроде химической реакции окисления, обильно покрывающей препротивным зеленым налетом всю его прежнюю жизнь. Все, к чему он приложил руку, казалось гротескным, смешным, ненатуральным – сродни театральному реквизиту. Исповедуйся о его жизни Быкову – и понятно, что ответит физик. Банально до отвращения. Чудовищно скучно. Одноклеточно. Ты просто крохотный винтик в машине. Без лица, без имени. Ты и сам это понимаешь – не зря в тридцать лет до тошноты надоел самому себе. А дальше физик почти наверняка скажет: «Подумай, Джон Голдстон, кем бы мог стать на самом деле. Сверхчеловеком! Вот она, твоя настоящая природа!» Да-да, идеи Быкова – не что иное, как мечтания о сверхчеловеке. Людям, говорит он, нужно гораздо больше, чем они могут на первый взгляд вместить в себя. Выше, шире, грандиознее. Человек, каждый отдельный человечек, слишком мал, слишком слаб и жалок, чтобы измыслить смысл существования человечеству. Человека надо увеличить, расширить, возвысить. Правда, вот Ницше[21] тоже захотел сверхчеловека. Потом Гитлер прочитал Ницше и придумал целую расу сверхлюдей. Сто миллионов погибли, чтобы доказать: Гитлер ошибался. Сверхлюдей не бывает. Но Быков говорит – не там искали, сверхчеловек возможен. Не через возвышение над всеми, как у Ницше, а путем объединения всех. Через идею, искренне разделяемую миллионом людей, амеба по имени Джон Голдстон станет воспринимать себя в масштабе этого самого миллиона…

Да, все так. Вот чем искушает его физик. Непостижимо, глупо, но абстрактными, наивными посулами он обесценил до уровня бросовых облигаций все сорок прожитых Джоном Голдстоном лет. Нормальный человек, определенно, не повелся бы на эти россказни. В чем же дело? Прав он был, сто тысяч раз прав, что зарекался сюда приезжать. Словно взял да и схватился с глупым смехом за оголенный провод. Наверное, это уходит с каждым новым поколением – но одного поколения мало. Физик все-таки смог наскрести в Голдстоне остатки русскости, застывшие как генетическая накипь на стенках сознания. И ведь дело не только в физике. Все, все вокруг тоже искушает его. Везде проступают тайные знаки, запрятанный смысл, второе дно. Здесь с ним определенно что-то происходит. Он видит и чувствует то, чего раньше не видел и не чувствовал. Думает о том, о чем раньше не задумывался. Словно по приезде в Москву внутри расконсервировался некий загадочный орган, о существовании которого Голдстон прежде и не подозревал. Останешься здесь еще на недельку и придется к хирургу идти, не к психиатру. Голдстон хрипло, с силой, то ли застонал, то ли зарычал. В дверь постучал охранник:

– Герр штабс-капитан, все в порядке?

– Да, спасибо. Решил подвинуть кровать и случайно придавил ногу.

Когда раздался телефонный звонок, погруженный в саморефлексию Голдстон не сразу опознал голос Симы.

– Готова взять вас в монастырь прямо сегодня. Автобусы с охраной уходят от Манежной площади ровно в четыре. Это буквально сто метров от Кремля. Если соберетесь, приходите туда за десять минут. Пока.