Московская стена

– У вас, мне кажется, полно идей. А звания, работы и так далее – все это осталось в прошлом. В том мире, которого уже нет. Новый мир должны строить новые люди. Разве не так?

Быков молчал, но Голдстон вдруг почувствовал, как от этого большого, непоколебимого тела исходит в пространство едва уловимая, сравнимая с шевелением крыльев бабочки, вибрация. Там, за этим высоченным лбом, явно что-то происходило.

– Сомневаюсь, что эти идеи найдут у тех, кто вас послал, какой-либо отклик.

Голдстон едва не хлопнул от радости в ладоши. Наконец-то!

– Был отрицательный опыт?

Физик мотнул головой, словно пытался выбросить из нее неприятное воспоминание.

– Неважно.

– Служба безопасности Лукина? Приняли вас за психа?

Молчание. Видимо, то самое, что заменяет согласие.

– Ваша наивность поразительна. Единственная забота Лукина – это выжать больше денег из каждого кубометра продаваемого в Европу газа. Вот, собственно, и весь проект будущего. Я же, напротив, хочу вас понять.

Выпив залпом бокал прохладного золотистого шабли, Быков вдруг по-хулигански ухмыльнулся, показав выщербленный передний зуб:

– Неужели?

– Мое утро, представьте, началось с чтения «Войны и мира». Знаете, философия Толстого перекликается с вашей. Я имею в виду важность для него коллективного начала в человеке…

Горячее ризотто с белыми грибами, щедро пропитанное маскарпоне, прервало их разговор минут на десять. Но физик, оказывается, просто взял длинную паузу.

– Толстой хорош как писатель, но не как философ, – подал он голос, полируя до блеска куском хлеба опустошенную тарелку. – В «Войне и мире» только одна идея, которую он вертит и так, и эдак. История делается не личностями, а сообществами людей, ощущающими некую высшую историческую истину и действующими заодно с ней. Эти сообщества обычно формируются по национальному признаку, так как общие культура и язык создают очень сильные коллективные связи между людьми.

Внутри у Голдстона благоговейно дрогнуло. Даже под дулом пистолета он не смог бы подобрать те слова, что произнес сейчас Быков. Но развить чужую мысль было уже легче:

– Коллективное сознание способно воспринимать то, что недоступно отдельным людям? Улавливать как большие по площади радиотелескопы некие слабые сигналы?

Подавшись вперед, физик положил локти на стол, едва не смахнув пустую тарелку из-под ризотто. На лице появилось что-то вроде любопытства хозяина к своей собаке, которой только что, путем невероятных усилий, удалось произнести настоящее человеческое слово. Кажется, хозяин был доволен им. Голдстону подумалось, какой именно собакой он предпочел бы стать. Скорее всего, лабрадором. Таким золотистым и не особенно лохматым.

– Помните библейскую легенду про Вавилонскую башню? Зачем, думаете, Бог столь волюнтаристски сотворил из единого народа множество разных?

– Кажется, это было наказанием за гордость.

Быков, не отводя взгляда, коротко кивнул.

– И одновременно способом ее преодолеть.

Челюсти Голдстона, отвлеченно перемалывающие большую, жирную креветку, постепенно замедлились. Увидев, что собеседник подвис, физик великодушно пояснил:

– Конкуренция. Все как в рыночной экономике. Вы должны производить нечто конкурентоспособное. Только речь идет о конкуренции цивилизаций, а продуктом является концепция построения жизни, если хотите – ее философия. Люди активно живут полвека, компании могут существовать сотни лет, цивилизации не меньше тысячи. Но механизмы конкуренции одни и те же. Ты или предлагаешь востребованный продукт, или становишься пищей для конкурентов!

Словно для наглядности, Быков взял в руки ложку, навалил из салатницы в тарелку кучу креветок и начал, прицельно насаживая их на вилку, отправлять себе в рот одну за другой.

– Востребованный кем? – не понял Голдстон.

– Историей конечно. История – как объективно существующий закон – сама отбирает того, кто ей нужен. Те нации, чье коллективное сознание понимает ее намерения и пытается их воплотить. Подойдет вам такая идея для спасения человечества?

Литая уверенность, с которой Быков излагал спорные, для кого-то даже неприемлемые тезисы, вдруг показалась Голдстону едва ли не наиважнейшим моментом в их разговоре. Он не предполагает. Не догадывается. Он вещает. Словно диктор в телестудии, читающий невидимую зрителю бегущую строку. Уверенность пророка, озвучивающего чужие слова. Давным-давно, в колледже, Голдстон задался вопросом, на который так и не нашел ответа. Почему обитатели древней Палестины пошли именно за Иисусом Христом, хотя магов и предсказателей в те времена было как страховых агентов в наши дни? Сейчас понял: есть слова, перед которыми нельзя устоять. Созвучные с обычными, но содержащие в себе киловатты, мегаватты энергии. Он молча доедал уже подзастывшее ризотто и рассеянно изучал монументальную голову Быкова, словно в надежде обнаружить на ней следы антенны, принимающей извне откровения, которые тот озвучивает. Почему физик перестал говорить? Закончился сеанс приема? Временные помехи в космосе? Похоже на то, так как Быков внезапно, как спирит во время сеанса, снова заговорил.