Московская стена

Пять часов утра. В комнате жарко, как в сауне, с вечера так не топили. Утерев полотенцем пот с лица, Голдстон вылез из кровати и подошел к приоткрытому окну. Снова пахнущая снегом тишина, невесомо прикрытая сверху туманной поволокой. Снова приглушенный, неразборчивый разговор патруля. Повернув ручку, он приоткрыл раму ровно настолько, чтобы почувствовать на умытом испариной лице живой ток холодного, с уколами снега воздуха. Прислушался к разговору. Нет, слишком далеко. Жадно дыша, процеживая с удовольствием воздух через немеющие зубы, он, напротив, неторопливо фильтровал мысли. Размышлял о людях в военной форме за окном. Как они могут вот так, спокойно, стоять и разговаривать о пустяках? Не может быть, что им недоступно подвешенное в воздухе предчувствие всеобщего конца и одновременно начала. Здесь, в этой точке, встретились и перемешались, словно карты в колоде, множество возможных вариантов будущего. Как еще не ставшие поездами вагоны, расставлены шеренгами на путях и ждут своего сортировщика. Теперь нужно наугад, с единственной попытки, сесть в тот самый, правильный вагон, который поедет туда, куда ему надо… Достав из холодильника бутылку минералки, Голдстон задумчиво сделал несколько больших глотков. Похоже, со сном на сегодня покончено. Отобранные у ночи пару часов он потратит на то, чтобы перед второй встречей с физиком заняться постижением русской души. Той самой, которой в нем как минимум процентов пятьдесят.

Голдстон натянул халат, зажег настольную лампу и с усилием извлек из портфеля кирпич «Войны и мира». Кнелл, надо признать, талантливо отрекламировал ему Толстого. «Даже если бы русские произвели на свет одну только эту книгу, она бы искупила все преступления, совершенные ими по отношению к самим себе и своим соседям». Просто готовый эпиграф, пусть и не для издания на польском. Мысленно поместив фразу вверху первой страницы, он начал вникать в предисловие издателя. Увлекшись, не заметил, как предисловие перетекло в сам текст. Видимо, впечатление от встречи с Боссю подобно кошачьему запаху не выветривалось из памяти. Хотелось поскорее прочитать о том, как Наполеон, захватив Москву, самонадеянно ждет в Кремле послов от русского царя с просьбой о мире. Быстро пролистав книгу вперед, Голдстон с разочарованием понял, что это относится уже ко второй половине романа. Бледный, чахоточный восход застал его с головой погруженным в перипетии праздной жизни русских аристократов-крепостников. Нашествие французов пока даже не началось. Но Бюссю был уже благополучно забыт. Чем глубже Голдстон забирался в книгу, тем отчетливее поверх неторопливого сюжета проступал их вчерашний разговор с физиком, как будто прописанный Толстым то там, то здесь некими тайными чернилами. Лев Николаевич великодушно помогал разобраться, каким же предстает мир при взгляде из-под высоченного, крутого лба Быкова. Оба они цепко держали в поле зрения бессчетное множество сюжетных линий и облеченных смыслом деталей. Оба как демиурги замешивали из них собственную, подчиняющуюся им одним, реальность. Это нечеловеческое могущество, эта легкость жонглирования кусками бытия завораживала, парализовала как ядовитый укус и подвешивала где-то высоко над землей в паутине священного ужаса. Вслед за тем Голдстона посетило нечто шокирующее своим радикализмом. Желание истово, всецело поверить в столь безукоризненно созданную реальность, довериться ее хозяину, с легким сердцем вручив ему и свою судьбу, чтобы он вот так же красиво и со смыслом вплел ее в узор жизни. Когда происходит чудо, понял вдруг Голдстон, это вовсе не вызывает вопросы, а наоборот – снимает их все до единого.

* * *

Вторая встреча с физиком поначалу не задалась. Быков в ожидании пасты сухо процедил, уперевшись взглядом в стадо великолепных, похожих на крепких полосатых поросят креветок, которые паслись на изумрудном поле рукколы.

– Вы обхаживаете меня, словно красивую девушку, мистер Голдстон. Такие роскошные обеды в наше-то время явно не могут быть бесплатными!

– Вы… вы весьма перспективный ученый, – на этих четырех словах Голдстон попробовал свой голос и так, и сяк, чтобы лишить его оттенка слишком уж грубой лести, однако получилось не очень. – Я уже упоминал, что мы хотим собрать лучшие умы Европы где-нибудь в Австрии или Чехии, чтобы начать интеллектуальную работу по преодолению глобального кризиса. Как вы верно отметили вчера, миру нужны идеи. И кто, как не ученые, объединившись вместе, способны указать возможные пути выхода из тупика?

По мере того, как Голдстон врал, собственное вранье казалось ему все более достойным того, чтобы оказаться правдой. К концу фразы он уже почти поверил, что еврокомиссар Кнелл и в самом деле отправил его сюда отыскивать в лесах и болотах будущих эйнштейнов и нильсов боров. Однако физик не купился на эту тираду.

– Лучшие умы? Думаю, вы зря тратите на меня уйму дорогих продуктов. Я даже не рискну назвать себя ученым, так как за этим должны стоять звания, работы, определенная биография… Понимаете?