Москва - столица

Одним из первых действий судьи оказывается незамедлительно удовлетворенное ходатайство перед генерал-губернатором об освобождении Калугина. 4 августа доносчик оказался на свободе. По прошествии трех недель Пущин снова обращается к Голицыну, на этот раз за разрешением Калугину вообще уехать в свое воронежское поместье, поскольку жизнь в Москве ему не по средствам. Отказ благоволившего Пущину Голицына мотивировался единственно необходимостью скорейшего решения дела. Другой вопрос, что всякое полицейское наблюдение за доносчиком было снято, а разговор о противоречивых показаниях и заведомой лжи прекращен. Калугину оставалось ждать суда в сознании полной своей правоты как главного и единственного свидетеля обвинения. 23 октября 1825 г. на совместном заседании I департамента Московского уголовного суда и I департамента Земского суда Алябьев, Шатилов, Глебов и Давыдов были оправданы. Вопрос об убийстве из дела раз и навсегда исключен. Зато Калугина «за его разнообразные показания и за скрытие перед Земским судом своих изветов» решено «выдержать в смирительном доме с подтверждением впредь быть осмотрительнее». Ложность доноса была очевидной, доносчик понес соответствующее наказание.

И.И. Пущин. Рис. Н. Бестужева. 1837 г.

Решение суда могло быть единогласным — если бы не судья И.И. Пущин, будущий декабрист. Он не согласился с оправдательным приговором и заявил о внесении протеста. 29 октября дело было представлено им на ревизию в I департамент Уголовной палаты московского суда. Настолько благоприятного оборота дела не ждали ни при дворе, ни в Министерстве внутренних дел. Протест судьи избавлял их от прямого вмешательства — теперь суровость окончательного приговора была предрешена.

Но ведь вопрос убийства для Пущина также отпал — он не мог не посчитаться с мнением и серьезностью доводов специалистов. Оставалась карточная игра и пресловутая драка, на которых продолжал настаивать один Калугин. Единственный пытавшийся поддержать его человек Времева Андрей Иванов, который якобы слышал из-за закрытых дверей стоны и крики своего господина, был разоблачен остальной прислугой: все время обеда его видели спящим в передней...

В калугинской версии обед сменился карточной игрой. Банкометом стал Глебов. Он же выиграл у Времева сто тысяч рублей, которые тот отказался признать. За обвинением в нечестной игре последовали пощечины. Глебов уехал, якобы потребовав от хозяина урегулировать вопрос выплаты долга. За ним пришлось спасаться бегством Времеву. При этом Калугин признавал, что никакого способного нанести телесные повреждения предмета в руках Алябьева не было. «Экстракт к делу Алябьева с протчими» Московской палаты гражданского и уголовного суда на 247 листе сохранил его показания.

Тем не менее приведенных обстоятельств, с точки зрения Пущина, достаточно, чтобы требовать для Алябьева, Шатилова, Глебова и Давыдова одинакового наказания — лишения чинов, орденов, дворянства с последующим зачислением в солдаты. Если же по ранениям или по возрасту былые участники Отечественной войны 1812 г. для военной службы не годились, ее следовало заменить пожизненным поселением в Сибири. Калугина Пущин считал необходимым освободить, сочтя за достаточную меру наказания срок предварительного заключения во время следствия и суда.

Расхождение с мнением основного состава суда было принципиальным. Оставалось ждать мнения III Отделения, которое предстояло сформулировать кассационной инстанции.

* * *

Видаешь ли Алябьева? Что с ним? Напиши мне непременно. Поклонись ему от меня, и попроси у него, чтобы он прислал мне мои ноты.

В.Ф. Одоевский - А.Н. Верстовскому. 11 декабря 1826

Итак, началом всему стал донос Калугина. Точнее — страх, родившийся у бывшего стряпчего: с его прошлым ему не приходилось рассчитывать на доверие или снисходительность полицейских властей. Он понимал, что опоздал с запиской, что против него были его собственные предварительные показания в Земском суде, введение в заблуждение властей, лжесвидетельство — настоящие преступления перед лицом закона, которые могли грозить слишком серьезными последствиями. И если он решался так легко ими пренебречь, то не потому ли, что приобрел неожиданную и очень весомую поддержку? Риск оборачивался в таком случае сознанием безнаказанности. Записку можно было не подписывать, числа не надо было проставлять — в зависимости от обстоятельств оно могло изменяться. Остававшийся в тени, но несомненно существовавший покровитель Калугина имел в виду возбуждение преследования против вполне конкретного лица.