Мост четырех ветров

А потом взвизгивает флейта, и барабан срывается в тяжелый густой рокот. Свистит и щелкает кнут. Плечи. Бедра. Грудь. Ягодицы. Удары, которых нет, летят слева, справа, сзади и спереди. Гибкое тело уклоняется, то резко дергаясь, то плавно уходя. Но какой-то щелчок достигает цели, и тело на мгновение повисает на вытянутых руках, бесстыдно разведя колени… То ли стон, то ли вздох прокатывается по залу. Кто-то почти бежит к выходу. Его даже не замечают, заставляя протискиваться сквозь толпу. А я нахожу взглядом наместника, Ленара. Золотые волосы, намокнув, прилипли ко лбу. Лицо искажено. Больно? Втягиваю воздух. О да, еще как. Сильный. Такого можно пить несколько ночей, возвращаясь, играя, как кошка с мышкой, выматывая, вылизывая жизнь по капельке… Даже сейчас, когда льющиеся потоки чувств давно меня насытили, не отказался бы. Но это не моя добыча. У меня другие планы на эту ночь…

Ритм барабана снова стихает, давая передышку. Кельтари легко встает, отбрасывая волосы на спину. Черные пряди впереди приклеились к лицу так же, как у большинства в зале, хоть здесь и не жарко. Она убирает их, потеревшись щекой о предплечье, откидывает голову назад. И снова отдается нарастающему ритму, как нетерпеливому любовнику, подчиняясь, открываясь полностью, выворачиваясь наружу до боли в стянутых запястьях. Облегающие штаны из черного атласа обтягивают ее бедра, как перчатка, ничего не скрывая, не стесняя движений, лишь лицемерно прикрывая, а черное кружево узкого лифа не делает и этого, сквозь него белизна кожи бьет по глазам.

А флейта стонет и подвывает, тянет невыносимо болезненную ноту, заставляя задыхаться. Удар! И еще! И еще! И плевать, что кнута на самом деле нет. Он рвет воздух, обжигает тело, выбивая из него дыхание. Уворачиваться от быстрых резких ударов все труднее, и все чаще Тари пропускает их, нарываясь на встречный тугой свист, выгибаясь под ним, дрожа крупной тягучей дрожью. Я вижу, как закушена потемневшая на белом лице нижняя губа. Как течет мелкими каплями пот по плечам, груди, бокам. Как натянута кожа на горле… В зале кто-то вскрикивает в унисон очередному щелчку кнута. Потом еще. И еще. С энергией творится что-то невообразимое. Она застилает реальность слоями, как на храмовом празднике или долгой публичной казни. Я закрываю все каналы, чтобы не опьянеть, не потерять контроль, и зверь внутри громко и довольно урчит от сытости…

Удар! Если свести руки вместе, длина ремней чуть увеличивается, и тогда она бросает тело в стороны так, что лишь привязь удерживает от падения. А в следующий момент почти повисает на запястьях, подаваясь бедрами вперед, вкручиваясь в пространство знакомыми движениями… Разводит колени, крупно вздрагивая, задыхается и всхлипывает. Флейта воет громко и пронзительно. Барабан сходит с ума, и сердце, давно подчинившееся его ритму, стучит отчаянно, громко, вырываясь из груди. Ладно, я. Но как люди это терпят? С трудом отрываю взгляд, осматриваясь по сторонам. Искаженные, застывшие лица, замершие взгляды скрестились в одной точке. Тари — в фокусе. Принимает, усиливает и возвращает им снова. Удар! И еще! Свист безумного кнута распарывает реальность, и то, что его нет, уже давно ничего не значит. У каждого в зале рукоять этого кнута в потной ладони.

А потом игра меняется. Вместо того чтобы уворачиваться, она вдруг подается навстречу, подчиняясь, принимая боль и взлетая над ней. И тогда боль оборачивается наслаждением. Раз за разом Тари швыряет себя не от тягучего свиста, а к нему. Ловит его блестящей от пота кожей, сияющим изнутри лицом, душой. Принимая эту игру, кнут свистит то реже, то чаще, то ли уязвляя, то ли лаская кожу, на которой — все так же! — ни следа. Барабан ведет все быстрее, флейта срывается в сумасшедшие судорожные всхлипывания. И на высшей точке, на излете, в слиянии с безумным крещендо, Тари выгибается, отрываясь от пола так, что еще миг — и то ли ремень порвется, то ли не выдержат запястья! И повисает всем телом на ремнях, содрогаясь на перекрестье взглядов от мучительно-сладких судорог… Кто-то рядом всхлипывает в ответ. Кто-то дышит тяжело и громко. Еще кто-то коротко стонет. А это, кстати, Ленар.

Я несколько секунд борюсь с желанием допить оставленное вино. А потом аккуратно отбить закругленный край бокала, подойти к многоуважаемому наместнику и вовлечь его в беседу о нравственности, ревности и чувстве чести. Совместив этот разговор с росписью кровью по смугло-золотистой коже. Но это не моя ночь. Я сам так решил. И потому я просто встаю и скольжу вперед так быстро, как могу. Быстро выпутываю безвольно разжавшиеся ладони, набрасываю на мокрые плечи рубашку, всей своей сутью воспринимая, как мучительна для моей девочки сейчас обнаженность. Поддерживаю, прижимая к себе, пряча её лицо на плече.

— Идти сможешь, сердце мое?

— Д-да… — шепчет она спустя несколько секунд, пошатываясь, но все же стоя на ногах. — Уведи меня.

— Как скажешь. Давай помогу обуться.