Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа

Суцкевер заменил автобиографический нар­ратив уникальным, глубоко поэтическим стилем, используя сложные временные рамки, отвергаю­щие причинно-следственные связи и заигрывая со сказочной и романной традицией. Подобно загадочному Гедахт Дер Нистера, сборники рас­сказов Суцкевера самими заглавиями расширя­ют рамки идишской словесности до невероятных пределов: «Дневник Мессии» (1975), «Где ночуют звезды» (1979) и «Пророчество внутреннего ока» (1989). Он описывает «Райскую монету», которая упала в тот день, когда он начал учить еврейский алфавит, и рассказывает идиллическую историю о первой любви, а особенная идишская речь его бабушки заслуживает отдельного рассказа. Но безмолвные воспоминания о том, что случилось в годы «саранчи», гложут ткань повествования, изменяя течение времени, нарушая психическое равновесие рассказчика²².

Этот беспокойный рассказчик, как и в поздних рассказах Зингера, обладает порази­тельным сходством с самим автором. Теперь повествователь-протагонист живет в Тель-Ави­ве, на верхнем этаже многоквартирного дома, где нет ни чердака, ни дымохода, и неохотно пользуется электричеством вместо керосина. Он часто захаживает в кофейню «Аладдин» на бере­гу Средиземного моря в Яффо, редактирует ли­тературный журнал на идише Ди голдене кейт, иногда выезжает за границу, но большую часть времени, похоже, проводит в мечтах и грезах. У него много гостей «оттуда», из другого вре­мени и места, которым для чудом выжившего в Холокосте является довоенная Вильна, гетто и лагеря смерти, грядущий мир или все эти эпохи и места сразу. Гости во многом являются проек­циями его собственного «я», потому что он видел и слышал, и жил в великом Разрушении.

Помимо борьбы за самовыражение двух «я» в рассказах Суцкевера о нашем и грядущем ми­рах, есть еще две противоборствующих цели. Одна — мифологизировать каждый уголок про­шлого, которое лежит по ту сторону Великого Раздела, или, как он формулирует в характер­ной парадоксальной манере, гинтер ди лихтике гарей хойшех («за светлыми горами тьмы»; Невуэ, 126). Мифопоэтический нарратив Суцкевера чрезвычайно соблазнителен, наполнен ярки­ми чувственными образами, удивительными поворотами сюжета и самыми экзотическими идишскими именами, которые только можно придумать. У него есть бабушка Цвекла, тра­диционная рассказчица бобе-майсес; Файвке- голубятник, которого влечет к Дочери резникова ножа; маленький Айзикл-снеговик («Ему было лет восемьдесят, мне — нулем меньше, но ро­стом мы были одинаковы»); Звулек Подвал, сын Цали-трубочиста; любовники Донделе и Ройтл; Йонта-гадалка, «ешиботник с тремя глазами»; Хоре-пиявочник; мадам Трулюлю, целительни­ца из города Балтерманц (звучит мифически, но его можно найти на карте) и многие другие. Они запоминаются своими афоризмами, а так­же своими удивительными и устаревшими про­фессиями, и еще тем, что они хранят сокровища виленского языка и традиции.

В легендарный, а не автобиографический ма­териал их превращает склонность автора к гро­тескному и эфемерному. В мини-романе воспи­тания «Портрет в синем свитере» (1985) Суцкевер считает своим долгом сообщить нам, что он ре­шил проводить ночи в Варшаве в ночлежке на­против тюрьмы Павяк, чтобы слушать расска­зы постояльцев и изучать арго еврейского дна (Невуэ, 86). Виленские рассказы также населены персонажами, заимствованными из разных пе­рипетий биографии Суцкевера: гадалка, к кото­рой он однажды обратился, трубочист, первая любовь, чье имя он вспоминает с трудом. Здесь нет Фрейдки, девушки, которую он любил с пят­надцатилетнего возраста, женщины, на которой он женился и которая впоследствии спасла его от смерти; ближайшего друга Суцкевера Мики Чернихова-Астура, который познакомил его с русской поэзией и с творчеством Эдгара Аллана По, нет других виленских писателей. Нет расска­зов о Максе Вайнрайхе, который привел юного Абрашу в основанное им идишское скаутское движение, открыл Сукцеверу старую литературу на идише и всегда ему покровительствовал. В от­личие от поэзии, созданной Суцкевером в гетто, где эти персонажи занимают огромное место, нет упоминаний о Зелиге Калмановиче, пророке гетто, Мире Бернштейн (ДилереринМире), Ицике Виттенберге, командире виленских партизан, и о других молодых борцах Сопротивления. Поэзия для Суцкевера — это возвышенная сфера, насе­ленная родителями и истинными пророками. А рассказы — материал памяти, существующий на линии разрыва времени: синий свитер, имя, вытатуированный номер. Личные воспомина­ния — это опять нечто иное: невероятные и ино­гда комические истории, рассказанные дома или в обществе бывших партизан либо соседей по Вильне²³.