Ничего подобного не появлялось на идише со времен романа Шолом-Алейхема «С ярмарки». Каждая отдельная глава «Польши» сопровождалась жизнерадостным и увлекательным заглавием; ни одна из них не была длиннее одного, максимум двух выпусков пятничного литературного продолжения. Первое место среди длинного списка действующих лиц занимали лучшие польско-еврейские семьи (Бялеры, Винеры, Привесы), с которыми автор был хорошо знаком и чей взлет и падение отражали переменчивость судьбы польского еврейства. Любовь была великой анархической силой, разрушавшей барьеры между большим городом и местечком, трущобами и аристократическими салонами, благочестивыми и еретиками — одно из предвестий нового века равенства.
Искусство, литература и социализм дополняли этот список. Внимание Трунка к одной, обычно гротескной черте персонажа, будь он выходцем из Старого или Нового Света, создавало стилистическое единство книги. Многих читателей шокировало то, что Трунк был столь высокомерно и одновременно бессердечно настроен по отношению к еврейским мученикам Польши, но, как позднее Трунк говорил в свою защиту, ему необходима была дистанция, чтобы писать обо всех этих людях и не сойти с ума. Тут и там рассказ об их интригах забегает вперед, к трагическому концу этих евреев; в целом Трунк стремился сбалансировать, синтезировать, как он любил объяснять, диалектические силы
Кроме того, все мечтатели и любовники Трунка были абсолютно на своем месте; они были привязаны к польскому пейзажу, как любимые ими леса и горы. Перец, с его домашним халатом и надменным поведением, с его свободным польским языком и неустанной борьбой за современную идишскую культуру, был для Трунка источником еврейских идеалов и идеализма вообще. На кухне у Переца юный Хил- Шая, еще одетый в хасидскую
Если этого мало и нужны какие-то еще доказательства, то «Польша» представляет собой неоспоримое свидетельство того, насколько далеки были восточноевропейские еврейские интеллектуалы от истинной жизни своего народа. В салоне Переца снобистского презрения к таким якобы наивным народным писателям, как Авром Рейзен и Шолом-Алейхем, было достаточно, чтобы показать себя членом узкого круга посвященных. Трунк был особенно внимателен к тому, что именно каждый новый ученик привнес в идишский культурный ренессанс. Там был Менахем Борейшо, который с декадентским восторгом описывал иррациональные видения, но он же был первым, кто запел идишские народные песни; и был Иче-Меир Вайсенберг, соль земли, основоположник грубого натурализма. Художник Шимен Кратко вернулся после обучения в школе
следствии уведет другого хасидского юношу, Ичеле Зингера, от строгости гебраизма к прелестям эллинизма12
.Трунк сам рано обратился в эллинизм и стал первооткрывателем идишского