Мосты в бессмертие

Рука болела нестерпимо и дурно воняла. Сознание мутилось от боли, голода и жажды. К счастью, волглая грязь на берегу реки подсохла. Отталкиваясь ногами и помогая себе левой рукой, Костя смог подобраться к воде. Он опустил лицо в пахнущую тиной, покрытую радужными разводами воду, но пить не стал. Вода оказалась обжигающе холодна. Костя, задерживая дыхание, смог досчитать до ста. Потом перевернулся на спину и замер. Он долго лежал, рассматривая бегущие по небу белые барашки. Его баюкал плеск донской воды. Тихий шелест волн утишил боль. Глаза застлала туманная пелена. Костя подумал, что дело близится к вечеру.

Она явилась из влажной дымки. Она была соткана из пряных запахов зрелого лета, первых яблок, свежескошенной травы и молока.

– Мама? – спросил он робко. – Нет, ты не можешь быть моей мамой. Моя мама пахла парфюмерной водой, не сеном…

– Что он говорит, Глафьирьа? – спросил строгий мужской голос.

– Он бредит, мой господин, – ответила женщина.

Костя отрыл шире глаза. Он старался рассмотреть ее, запомнить. Округлое молодое лицо, покрытое свежим загаром. Радужка глаз серая, обведенная темной каймой, как у Катерины. Жизнь, бьющая через край, любовь, вера, надежда, опора, и снова жизнь, жизнь…

– Рука воняет, – он почувствовал, как она трогает повязку на его руке. – Гангрена? Он умирает…

– О, да! Это подходящий для нас человек, – ответил мужской голос. – Сделайте первую инъекцию немедленно. Что ж, попробуем! Hey, Henry! Kommen Sie mit einer Bahre! Unser lieber Glafira gefunden anderen[62].

Мужчина говорил по-русски чисто, тщательно выговаривая каждый слог. В его немецком, однако, чувствовался странный акцент, так, будто и этот язык не был для него родным.

Костя так увлекся новыми впечатлениями, что совершенно позабыл и о раненой руке, и о своей явной беспомощности. Над его телом стоят, загораживая дневной свет, враги. Он в плену, он мало что не мертв, но ему все равно. Он спокоен. Почему?

Внезапно страшная боль пронзила правую часть его тела от кончиков пальцев до горла. Костя принялся хватать ртом воздух, пытаясь закричать, но крик застрял у него в гортани, стало совсем темно, и он услышал хриплый баритон Кровинушки:

– Ты выкрутишься, парень, – говорил старый вор. – Плен еще не смерть, тюрьма еще не расстрел. Все только начинается. Главное – не бойся. Убивают не раны, а страх, страх…

Глава 8. Отто

Его пациенты, или, как их называл штурмбаннфюрер Зибель, лабораторный материал, умирали с удручающей неизбежностью. Препарат действовал. Даже загноившиеся после высокой ампутации, совсем безнадежные раны, начинали зарубцовываться. Но еще прежде, чем раневая поверхность покрывалась нежной, розовой кожицей, человек погибал от цирроза печени. Летом в палатах его больницы оказалось тридцать пленных бойцов Красной армии. Материал отбирали в полном соответствии с ранее разработанной методикой. Учитывались и антропометрические характеристики, и тяжесть ранения. Треть участников эксперимента уже стояли одной ногой в могиле. Состояние остальных не казалось столь безысходным. Отто варьировал дозировку, применял различные генерации препарата. Однозначно отрицательный результат был получен лишь в двух случаях – двое пожилых красноармейцев умерли от газовой гангрены. Остальные дожили до конца зимы. Отто при участии доктора Рерхена приступил к написанию статьи, которая впоследствии, по возвращении в Вену и Будапешт, должна была превратиться в полновесную научную работу. Но в самом начале марта пациенты начали умирать один за другим. Случались такие дни, когда они теряли по два-три человека. Реакторная, белые листы, испещренные буквами, формулами, столбцами цифр, диаграммы, журналы наблюдений за больными, заполненные аккуратным подчерком Гаши, – только это и могла удержать память Отто.

Минул декабрь 1942 года. Сочельник и Рождество промелькнули в неустанных трудах, вылетел печным дымом в трубу январь 1943-го, накатил ужасный, полный смертями и разочарованиями февраль. Белая земля и черное, утыканное звездами небо над ней. И бескрайний простор, и унылый вьюжный вой по ночам. Тени людей на улицах, пронизывающий холод, от которого не укрыться, не закутаться. Бобылиха Мрия приносила самогон в большой бутыли с высоким, узким горлом. Яблочно-сливовый аромат напитка напоминал ему о предместьях Будапешта, о подвальчике его дяди Сегеда, о юности. Аврора являлась, будто святочное видение. Смотрела с ревностью и недоумением, уходила прочь. Самогон и печное тепло вгоняли его в крепкий, тяжелый сон, пробуждение от которого неизменно становилось пустым и тяжелым. Вот она странная, иррациональная русская тоска, напасть, из которой нет исхода до наступления весны!

Наступил март. Пышные сугробы отвердели, превратились в снеговые скалы, из-под которых полуденное солнце выгоняло шумливую, талую воду.