Мотылек в бамбуковой листве

Пластмассовая пластинка луны проигрывалась на граммофоне предрассветного неба. Температура минус одиннадцать по цельсию. Фонари подливали масло в огонь. Варфоломей вышел из служебного ВАЗ-2101, захлопнул дверцу и, добродушно-непринужденно насвистывая отцовскую мелодию, направился своей неудержимой, нерушимой и на удивление бесшумной походкой – хлюпали по лужам только поскрипывающие туфли в резиновых калошах! – к подъезду дома, где жил Акстафой и умер Ефремов; и Варфоломей плыл бесплотной тенью в мерклом, послеоперационном свечении луны, которая прорвалась сквозь аккуратно выстриженную в лохмотьях сизо-синюшных облаков прореху; краешком глаза лейтенант – подходя к исписанной безобидными, потешными ругательствами входной двери, – заметил струящийся из форточки сигаретный дым, а курил, конечно же, Акстафой.

Варфоломей открыл дверь и, наступая быстро-быстро на каждую ступеньку – поднялся на второй этаж и постучался.

– Это кто? – спросил Акстафой через минуту.

– Алексей, это лейтенант Ламасов, – громко ответствовал Варфоломей, – помните меня? Я вас вечером… опрашивал.

– Господи! – возмутился Акстафой, – опять вы?!

– Откройте, будьте любезны! – умилостивил Ламасов.

Акстафой открыл, стоя в той же одежде, в которой был вчера.

– Вы, небось, утомились с ночной смены, – сказал Ламасов.

– Я отгул попросил у мастерового, – неохотно признался Акстафой, – в связи с обстоятельствами. У меня работа, понимаете ли, сосредоточения требует, с мелкими деталями работаю, а какое ж тут, к дьяволовой матери, сосредоточение!

Ламасов пододвинул Акстафоя, войдя в коридор:

– А что у вас, Алексей, за работа?

– Перфораторщик я.

– И что… трудно?

– Рутинно, монотонно. Дырки проделывать в штампованных листах пластмассы, – Акстафой отступился от Варфоломея.

– Звучит интересно.

– Платят – и Бог с ним!

Варфоломей снял шапку:

– А до этого где работали?

– А вам-то – что за интерес?

– Интересны вы мне, вот и все.

– Ну… подолгу я нигде не задерживался, необязательный я, говорят, в прошлом году контролером стоял на прессовальных процессах, а прежде полгода оператором полуавтоматической линии холодноштамповочного оборудования, – Акстафой прервался, удивленно наблюдая за тем, как Ламасов снимает куртку и прилаживает ее за петельку на свободную вешалку.

– Могу пройти? – спросил Ламасов.

– А у вас ко мне дело какое? – уточнил Акстафой.

– У меня к вам вопросы, – Варфоломей продемонстрировал Акстафою диктофон и лист бумаги, сложенный напополам.

– На кухню пройдем, – направился Акстафой.

– А давайте-ка мы с вами в комнате расположимся, потому как я хочу предпринять эксперимент, а оттуда лучше всего!

– Эксперимент? Что за эксперимент еще?

– Не пугайтесь, – увещевательно-ласково прочирикал Ламасов и двинулся в комнату, – не пугайтесь, Алексей, это исключительно, так сказать, эксперимент на чуткость слуха!

Акстафой, с сигаретой и толстой стеклянной пепельницей на ладони, плывуще-шатающимся шагом прошел к гостиную.

– Я тут расположу свои записи? – спросил Ламасов.

– Ну, если без этого никак, – Акстафой устроился в кресле.

Варфоломей разгладил широкой, мозолисто-грубой ладонью лист бумаги, извлек из нагрудного кармана блокнот, открыл его и вытащил другой сложенный напополам лист бумаги, а затем повернулся к Акстафою, взяв в каждую руку по листу.

– Вот-с, – сказал Ламасов почтительно-вкрадчиво, – но вы пепельницу-то отложите, отложите… успеете еще накуриться до беспамятства.

Акстафой дожал окурок, сунул в переполненную пепельницу и, брякнув, поставил ее на запылившуюся полочку низкого буфета.

– Ну, я слушаю.

– Вы понимаете, что такое… мотив? – спросил Ламасов.

– Причина, наверное, – ответил Акстафой.

– Да.

– Почему действуют люди, почему все происходит – причина.

– По-моему, мотив более глубокое понятие, нежели причина, но в целом, верно. Это побудительная причина, это, скажем так, не овеществленная, невещественная причина, предмет наших желаний, наших стремлений, – менторским тоном проговорил Варфоломей, – вот мой отец, понимаете, он был по натуре своей очумело педантичным человеком. Прямо-таки до невозможности. Он не мог не учесть каждую, даже самую незначительную… фиговину. А уж бюджет семьи! О, когда дело доходило до бюджета семьи – это становился не мой отец, не человек даже, поверьте, а просто-напросто самая настоящая электронно-вычислительная машина! Я вот помню, что у него была отдельно заведена тетрадь на сорок восемь листов в жесткой обложке с аккуратно вычерченными им самим таблицами, куда он ежемесячно карандашом вписывал доходы и расходы, например… вот, в графе источники поступления указывались пенсии, стипендии, зарплаты, а в других столбцах указывались им статьи затрат, например, платежи за коммунальные услуги, добровольные взносы, затраты на вещи… одежду, макияжи и тому подобное, он даже учитывал нормы суточного расхода горячей и холодной воды!

Акстафой непонимающе-заинтересованно слушал Ламасова.