МРНЫ (почти правдивая история)

— Лай, лай! Идемте, — сказал монах и побежал впереди компании. Он привел нас в храм, где сидела большая позолоченная статуя пузатого человечка с поднятой рукой, и поставил всех на колени на мягкие подушки.

От статуи исходило странное излучение, невидимое, только кожей чувствовалось. Во мне как будто все мышцы растворились, захотелось мурлыкать, но вскоре монах опять сказал свое «лай, лай» и потащил гостей в зал для медитаций, где усадил со скрещенными ногами на пуфики. Я обрадовалась и полезла к Маше на колени, а Мася завис возле огромного застекленного панно с иероглифами.

Мася

— Он наблюдает за нами в стекло, — тихо сказала про меня Маша Андрею. Тот перевел монаху. Все засмеялись.

Я не на них смотрел. Я смотрел на прозрачного человека, застывшего перед панно с кистью в руке, от кисти тянулась золотая нить к росчерку последнего иероглифа в надписи. Давно, очень давно он здесь стоит.

Маша с Виктором ерзали, ерзали, пристраиваясь на подуш­ках, но вскоре затихли и как будто уснули.

Ёшка

— Опустошите сознание. — Андрей тихо повторял слова монаха, но я не понимала ни по-китайски, ни по-русски. — Отпустите все мысли. Расслабьтесь.

Это называется медитацией — то, что они делали. Я переводила взгляд с одного лица на другое. Они стали так прекрасны, эти лица! Словно какой-то скрытый внутри бутон развернул могучие, нежные лепестки и подсветил каждого изнутри. Ушло все лишнее, надуманное: тревога, недосказанности… Проявилась их истинная суть. И я увидела, что истинная суть человека — это покой и красота.

Снизу я смотрела на Машу во все глаза. Она менялась, превращаясь в существо без определенной формы, пока не ­стала сгустком света! Этот свет ширился, скоро я оказалась в нем и постепенно сама превратилась в свет. Мы осветили собой зал, просочились сквозь стены, растеклись над горами, городами, заняли все небо над Китаем и поплыли над землей. А потом вместе с сереньким московским утром (там из-за разницы во времени только-только встало солнце) втекли в окно Машиной мамы и дотянулись до Хвостика, который довольно вздохнул, зачмокал во сне и крепче обнял паровозик без правого переднего колеса. Как здорово быть вместе. Как уютно и питательно!

Мася

Я оторвался от древнего художника, застрявшего на века перед своей надписью, и присмотрелся к Вите. Он успел измениться! На нем появились латы, шлем, рядом лежал меч, а рукой, что лежала на колене, он держал большой лук с кожаными ленточками на концах.

Я подошел, понюхал. И тронул лапой ленточку…

Ух ты, где это я?

На поле брани беззвучно бились воины. Они пронзали друг друга копьями, рубили мечами, раскрывали рты, но гневные крики не достигали моих ушей. Я смотрел издалека, с холма.

Виктор

Я захотел рассмотреть подробности и приблизил картину боя. Медленно вращаясь на лету, отлетела от туловища срубленная всклоченная голова с потеками пота на висках и брызгами слюны на нижней губе. Я не мог оторвать взгляд от этой головы, которая лежала в траве с перекошенным в крике ртом и пустым взглядом. Пустым — потому что эти глаза больше не видели перед собой врага, а видели только пятачок взрыхленной земли, окропленный собственной кровью. Рядом с мертвым лицом ударило копыто. Конь суматошно потоптался без управления, потом рванул прочь, унося седока без головы.

Слишком жестока эта последняя битва, слишком много жертв. Я не смог сидеть и с безопасного расстояния наблюдать, как один за другим гибнут герои моего романа. Зачем я их убиваю, спросите? Почему не оставлю в живых? Ведь это мое, казалось бы, решение, мой выбор. Но такова судьба писателя: ты запустил действие и повлиять на его развитие уже не в силах. Колесо этой истории покатилось с холма, мне его не остановить. Герои, ставшие для меня живыми людьми во плоти, почти все убиты, кроме одного — вон он из последних сил рубится с десятком вражеских воинов.

Но зачем я здесь, если не для того, чтобы попытаться изменить ход битвы и спасти хотя бы одного? Безумная мысль, но я человек импульсивный, действую мгновенно, не раздумывая.

Мася

Виктор сидел на красивой красной подстилке с золотым шитьем и наблюдал за боем. Гордость, волнение, печаль — все перемешалось в его лице. Но страха не было. Наоборот! Пальцы, сжимавшие меч в ножнах, побелели от сдерживаемой силы. Но вот сила вырвалась на волю, он вскочил, ухватился за луку седла и, немного попрыгав, попал наконец ногой в стремя на боку вороного коня, подтянулся, с трудом перекинул ногу, и мы оказались высоко над землей. Ух!

Он почмокал, понукал. Конь не проявил интереса. Тогда Виктор разозлился, ударил громилу шпорами — и вот мы мчимся с холма.

Бдык, бдык, — лупят в землю копыта.

Мир тошнотворно подпрыгивает вверх-вниз.

Укачает, глупо подумал я. Еще подумал: как это я скачу с ним? Спрыгнуть — очень страшно, все равно что с поезда на полном ходу. Хоть бы за его спину спрятаться… Тоже не получается! Не понимаю, где я. Не чую лап! Такое ощущение, что я к нему прилип. Что я внутри него!