МРНЫ (почти правдивая история)

Не слышит. Алле, прием! Что-то не так с ним.

Виктор

Монах снова тряхнул колокольчиком, и я стал собой. Лежу на полу, ноги затекли, совсем неживые, и колют, будто на ежа встал.

Да, ни с чем не сравнимый опыт. Жаль, так быстро все кончилось. Можно было бы дойти в теле кота до города, пройтись по древним улицам, тогда мои описания в романе были бы не придуманными, а натуральными. А может, город — только декорации в моем видении, и за каменной стеной ничего нет?

Монах улыбается и кивает — с возвращением, мол, словно видел, что со мной произошло. Или даже помог этому произойти.

А где Маша? И Андрея нет. Та-а-а-ак.

Маша

Монастырь был скромный, никаких особых красот, но на коньках крыш сидели устрашающие драконы, похожие на чешуйчатых змей, драконьи пасти украшали перила лесенок и мостиков, а беседки весело топорщили взвихренные чубы.

— Чтобы черт не вошел, — пояснил Андрей. — Китайцы считают, что зло входит только по прямым линиям, потому крыши всех построек делают с загнутыми краями.

— А мне кажется, — говорю, — что демоны и ангелы все внутри, в человеке. Это наши мысли. Главное, вовремя сообразить, кого из них слышишь, хорошая мысль или плохая.

Мы постояли на площадке с видом на подвижные макушки бамбуковых зарослей внизу. Я была вся размякшая, в голове кисель, говорить неохота и нечего.

— Это медитация на тебя так подействовала, — сказал Андрей, наблюдая за мной.

— Я себе такой не нравлюсь.

— Просто ты не привыкла к спокойному состоянию ума.

— Точно, я постоянно о чем-то думаю, кручу в уме воображаемые диалоги.

И вдруг меня прорвало. Я начала рассказывать про себя, про сына, про Витеньку. Долго говорила, а когда замолчала, он сказал:

— Давно я русской речи не слышал, соскучился по звуку.

Я, значит, перед ним душу изливала, а он просто звуками наслаждался. Вот ведь ёшкин кот.

— Нам, наверное, назад уже пора, — говорю я бодро, чтобы не разнюниться перед ним.

Виктор

Мы спускались с гор на канатке. Покачиваясь на жутковатой высоте в стеклянной кабинке, я пытался привести в порядок мысли.

Разбередил меня этот старец из монастыря. Есть же люди, для которых служение важнее веселья, славы, путешествий, даже важнее искусства. Эти монахи совершенно не гордятся Выбранным Путем. Это прямо видно. Нет в них высокомерия, презрения к обычным, мирским людям.

— Твой кот оказался способный, — сказал он, когда мы прощались.

— Во время медитации, — говорю, — я попал в свой роман, который пишу. Даже верхом ехал, в латах. Так отчетливо, будто выдуманный мир существует.

— Он существует, — покивал монах. — Все существует.

Андрей переводил, но я, кажется, понимал старца и без перевода. Он говорил руками, глазами, лицом, излучал приветливость. Его не коробило, что мы пришли полюбопытствовать. И он словно понимал нас без расспросов: кто такие, чем занимаемся… Как будто и впрямь насквозь видел. И вот что удивительно: мне не было с ним ни страшно, ни стыдно за себя, не хотелось закрыться. Наоборот, захотелось прозрачным стать, чтобы он все во мне почувствовал — и плохое, и хорошее.

Я не удержался и задал расхожий журналистский вопрос:

— Как, по-вашему, нужно жить?

— Жить надо просто, — с улыбкой сказал мне монах. — Сажать рис, воду носить, носки стирать. Молиться… Забыть о прошлом, не беспокоиться о будущем и делать что можешь в настоящем.

И вдруг моя жизнь стала такой понятной! Словно окно мне помыли. Очки протерли! Ну вот зачем, скажите, к чему все усложнять? Тонуть в ворохе мыслей, бегать по кругу, как взмыленная белка, принимать Важные Решения…

— Здесь не надо думать, — он показал на голову. — Здесь думай, — ткнул мне в грудь, где ворохнул слабыми крыльями замороченный воробей-сердце.

Андрей

Проводил москвичей и чуть не бегом вернулся на свою полянку, где уже погасли и смешались краски, размылись четкие линии. В лесу короткие сумерки отнимают ясность у зрения, и темнота обрушивается быстро и бесповоротно. Скорей, скорей, у фонаря давно сели батарейки, если не поспешу, завершать мне нынче день вслепую, грызть сухую вермишель на ужин. Без света ведь и дров на костер не набрать… Надеюсь, лесник по темноте дыма не заметит.

Сел наконец у огня. Фуф. Гонка кончилась, котелок мирно шуршит, закипая. Можно выдохнуть.

Но внутри продолжался какой-то суетливый бег. Мысленная круговерть, мельтешня, даже не пойму, о чем думаю. Будто в колбе раскрутили воду и она никак не остановится, в противоречие всем законам физики.

«Я выглянул из кибитки. Все было мрак и вихорь», — вертелась цитата.

Это про меня Пушкин в «Капитанской дочке» писал. Мрак и вихорь. Смерч, тайфун, торнадо мыслей. И так было весь сего­дняшний день. А с виду по мне не скажешь. Спокойно улыбаюсь, киваю, беседую.

За день так разговаривать устал! Я ведь обычно молчу неделями, даже забываю, как звуки из себя доставать, а тут без передышки переводил, туда-сюда. Гости задают вопросы, свои соображения излагают, учитель подробно отвечает на своем птичье-китайском. Измучили меня.