Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

В марте 1929 года в институт на него поступил донос[1024]. Он обвинялся как сын торговца, не порвавший связей с отцом. В качестве довеска на чашу вины бросалось подозрение в адрес брата Кибирева, который во время Гражданской войны несколько лет находился на территории, занятой белыми… Все это было правдой: Киберев-старший до революции держал в Мстёре иконописно-фолежную мастерскую. Семья его из одиннадцати человек занимала каменный двухэтажный дом. С наступлением нэпа Федор Васильевич открыл мануфактурную лавку; сыновья его, как и многие кустари, пробавлялись росписью ковров из мешковины… Резюмируя предъявленную фактуру, автор кляузы заключал: «Таким элементам учиться в вузе бесцельно, и, кроме вреда для советской власти, ничего не будет»[1025].

Своеобразно окрашивало ситуацию, вовлекая в нее других мстерян, учившихся во Вхутеине, то, что обвинитель и обвиняемый хорошо знали друг друга. Григорий Суслов, написавший донос, «старый член партии, активный работник»[1026], с начала 1920-х годов возглавлял партийную ячейку Мстёрской коммуны…[1027] Разбирательство «дела Кибирева» растянулось на целый год. Весь он прошел для Сергея под реальной угрозой исключения. Суслов проявлял большое рвение. Настаивая на своем, продолжал рассылать письма не только по Москве, но во Владимир и Мстёру. В результате органы взялись за родственников молодого архитектора. На запрос из Вхутеина в конце марта 1930 года Мстёрский совет отвечал, что отец и брат Кибирева арестованы ОГПУ[1028]. Вхутеиновские ревнители благочестия рассматривали Сергея чуть ли не под микроскопом, но поскольку парень никаких поводов не давал, комсомольские активисты были вынуждены заниматься психоанализом: «Человек замкнутый, скрытный, сдержанный, — писали они в очередной „объективке“. — По типу нельзя сказать, что коллективный… Учится в конечном счете не с полным сознанием отдачи своих сил на строительство, а с большой примесью сознания личного благополучия, работает академически… Как специалист, „человек дела“ будет хорошим. К политике, к очередным боевым задачам, видимо, будет лоялен, но, конечно, без энтузиазма, без искреннего расположения… Считать классово устойчивым и политически убежденным, безусловно, нельзя»[1029]. Из такого рода умозаключений выходила рекомендация: «Лучше исключить, чем выпустить вредителя или похожего на него»[1030].

^{Лев Баскин. Портрет художника Д. Моора. 1954. Бумага, карандаш. Музей-заповедник «Шушенское»}

^{Лев Баскин. Портрет К. Е. Ворошилова. 1940. Бумага, карандаш. Музей-заповедник «Шушенское»}

Иной, благоприятный, исход травли Киберева определило поведение вхутеиновцев, его товарищей по Мстёрской коммуне. Некоторых из них — Андрея Кислякова, Михаила Курбатова, Георгия Бучнева, Петра Пошвенчука, Николая Вишнякова — пытались привлечь в свидетели обвинения, но ни один из них не поддался инерции толкнуть падающего. Более того, из сохранившихся опросов Кислякова[1031] и Курбатова[1032] видно, как они берут Кибирева под защиту…

^{Андрей Кисляков. 1928 (?). Научный архив Российской академии художеств}

Судьба не только точила ножи, но и мироволила к мстёрским вхутеиновцам в личном и творческом измерении. Так, Мария Модорова познакомилась в институте с будущим мужем — Львом Соловьёвым, учеником Давида Штеренберга и Александра Древина, известным впоследствии живописцем. Во взыскательной обстановке, несмотря ни на что, укреплялись в своем выборе, профессионально мужали Прокопий Добрынин, Николай Вишняков, Сергей Кибирев, Петр Кениг, Михаил Курбатов, Григорий Филипповский, Николай Штамм.

Студент художественно-графического факультета Михаил Курбатов, природный мстерянин и коммунар первого, модоровского, призыва, среди всех своих товарищей кажется примером самого непротиворечивого воплощения мечты его мстёрских учителей об идеальном художнике-производственнике. И в этом смысле его вполне можно рассматривать как фигуру символическую. Доказательство тому — многолетняя успешная карьера Михаила Петровича как художника-полиграфиста. В ней не было взлетов и падений, зато всегда высокое умение и широта знаний сопутствовали спокойному сознанию своего долга как мастера-профессионала[1033]. Над этим соединением качеств много работала Мстёра; окончательно оформил их Вхутеин. В течение трех лет Курбатов учился литографии, гравюре по дереву, офорту и фоторепродуцированию. Рисунок и живопись ему преподавал Лев Бруни, цвет — Густав Клуцис, а теорию композиции — Владимир Фаворский. В последний год, когда началась реорганизация института, курс разделили на художников-графиков и художников издательского дела и полиграфии (из этого факультета в начале 1931 года вырос Полиграфический институт). Курбатов оказался в передовых рядах полиграфистов-выпускников Вхутеина.