Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

^{Александр Богданов. Эскиз плаката «Воздушная тревога» для станции метро «Маяковская», Москва. 1941. Бумага, карандаш, тушь. Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево»}

Жизнь на войне многое упростила, создала масштаб, в котором тонули прошлые проблемы и переживания. Однако и ей не удалось сделать размышления мятущегося художника о собственном пути к искусству менее напряженными. Пожалуй, смертельная борьба лишь обострила их, придав им новое направление: «У живописца стихия труда с красками профессорски изучена, — делился Кисляков своими думами. — Но не изучено и трудно поддается описанию художника, борющего<ся> в процессе работы за качество своей работы. Много художников любят пейзаж, любят портрет, любят картину вообще. Но мало художников, которые бы любили… русскую природу, русских людей и писали бы русские картины, как Репин и Суриков»[1130].

^{Николай Штамм. 1950-е. Семейный архив Алексея Ханина, Москва}

^{Андрей Кисляков. Автопортрет. 1943. Бумага, карандаш. Мстёрский художественный музей}

Замечательное письмо пришло Модорову в феврале 1945 года: «На работу по художеству я был послан из резерва связи, — писал Кисляков[1131], — после того, как 22 месяца проработал на передовой в качестве командира роты связи. За 4 месяца я не мог… удовлетворить мой азарт к изобразительному. Но все же я посылаю от своего имени две композиции в Москву с фронтовой выставкой. Если вы найдете время, то я как ученик ваш первый прошу — посетите фронтовые наскоки и заскоки на фронте искусства. Я слышал… что вы много и плодотворно работаете, чему я предельно рад и желаю вам доброго здоровья и еще больших успехов в вашей жизни столичного художника.

Мы приедем, если только сумеем приехать, прежде всего учиться (так оно и должно быть) у зрелых мастеров. Через два дня я еду в „логово“ смотреть немецкие города, жить и даже работать в мстёрском стиле где-то вблизи Берлина и, чего доброго, буду выступать на русской „выставке“, устроенной при помощи нашего великого народа в самом Берлине. Мы им, Федор Александрович, покажем, как „компонуют“ по-русски. За 4 года много перенесли — каждый воин, каждый интеллигент, каждый труженик, но это, если совершится, будет сверх моей фантазии, сверх представления… как наивысшее событие в моей трудноватой жизни художника из Мстёры»[1132].

^{Андрей Кисляков. Эскиз росписи овальной шкатулки «Связисты». 1945. Бумага, темпера. Мстёрский художественный музей}

Среди воспитанников Мстёры немало интересных даровитых людей, оставивших о себе рукотворную память в произведениях архитектуры, скульптуры, изобразительного искусства. Фигура Андрея Кислякова стоит особняком хотя бы потому, что обещал он в юности больше остальных, даже на таком незаурядном фоне. Это был, по общему мнению его товарищей, художник не просто талантливый, а с чертами гениальности. Редко так бывает, когда люди творческие единогласно коронуют кого-то одного из своей среды.

Поступив во Вхутеин, Кисляков и там ходил в «гениальных»[1133]. Но после перевода живописного факультета в ленинградский ИПИИ[1134] в победоносную мелодию жизни врывается какой-то диссонанс. В 1931 году он самовольно оставляет работу на практике, игнорирует институтское начальство и, будучи исключенным, несколько месяцев живет на птичьих правах в студенческом общежитии[1135]. В это трудное время его поддерживал один из бывших коммунаров Николай Штамм. Острый на язык, с ироническим складом ума, Кисляков был на особом счету у местных стукачей за «разлагающую работу среди студентов»[1136]. На него копился компромат[1137], который не успели пустить в дело лишь потому, что Кислякову хватило благоразумия уехать в Мстёру.