Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов

Как ни остро стояла задача скорейшей ликвидации последствий пожара, приоритетом все же стал поиск взаимопонимания между взрослыми и детьми, встраивание беспризорников в существующую систему отношений. Надо отдать должное педагогам, которые не впали в истерику, не изменили себе, а начали заново создавать детский коллектив. Ставка была сделана на то, чтобы поднимать маленького человека из его «руин», создавать вокруг него разнообразные точки опоры, культивируя любой мало-мальский успех, новые интересы, чувство перспективы. «Казалось бы, — писал в своей статье И. Зюзюкин, — этой дикой, необузданной толпой могли управлять только брутальные типы с железными нервами. Но Наркомпрос присылал во Мстёру, словно назло обстоятельствам, одних „очкариков“»[646]. Среди них были и художники, люди с большим педагогическим и житейским опытом, выпускники Строгановского училища — москвичи по рождению Михаил Владимирович Модестов и Федор Иванович Лашин.

Модестов[647] начал работать в Мстёре незадолго до поразивших ее драматических событий. Он переехал из Владимира, где служил заведующим отделом художественного образования Губпрофобра[648]. По должности в последнее время он был куратором Мстёрских мастерских; хорошо знал всю историю их развития, участвуя в периодических собраниях, которые там проводились еще в качестве представителя владимирских Свомас. Модестов тяготился ролью чиновника, стремясь к практической деятельности. До Германской войны он работал в Москве на ювелирной фабрике[649], потом в Пермском крае[650] — художником земских ремесленных мастерских. Создавал эскизы мебели для кустарей и преподавал рисование[651]. Во Владимире характерное для начала 1920-х годов брожение художественных сил влекло его то к заведыванию Кустарным музеем, то к бюрократическим будням в совнархозе, а забота о хлебе насущном заставляла совмещать это с педагогической работой в студии гарнизонного клуба и владимирских Свомас[652].

Будучи по специальности «художником по кустарной промышленности в земстве», он имел универсальную подготовку: в Мстёре в разное время вел деревообделочное отделение, а также текстильное и вышивальное отделения по классу композиции, рисунка и технологии материалов. Здесь он воспитал ценные кадры творческих работников для текстильной промышленности[653]. Бывшие студенты вспоминали, что Модестов настойчиво предлагал использовать древнюю традицию белокаменной резьбы, с которой знакомил их на экскурсиях во Владимир и Суздаль, в мотивах набоечных рисунков. Предпочитая приглушенные тона, советовал избегать кричащих красок. А композиции Модестова вызывали ассоциации с его мелодичной, красивой игрой на гитаре — «спокойной и несколько монотонной»[654].

Разносторонне одаренный, Михаил Владимирович органично влился в ряды коммуны. Скоро без Модестова ее жизнь уже трудно было представить. Прекрасно зная музыку, он руководил хором. С его легкой руки на качественно иной уровень поднялась местная традиция самодеятельной журналистики, организовался кустарно-краеведческий музей[655]… О Модестове говорили, что он «владел душой учащихся»[656]. Деловой авторитет педагога подтверждается ролью главы квалификационной (экзаменационной) комиссии техникума и фактического руководителя учебного заведения под занавес его истории[657].

Быстро пришелся к «мстёрскому двору» и Федор Иванович Лашин[658]. До 1919 года он был преподавателем, а затем директором известной Петровской ремесленной школы в Тотьме. Школа снискала линией традиционной игрушки этому северному городку славу «русского Нюрнберга»[659]. После революции власти бросили ее на произвол судьбы, и Лашин нашел свое новое место в Мстёре, возглавив всю техническую часть мастерских. Он вывел работу мастерских из полосы затянувшегося кризиса, вызванного пожаром 1922 года. Его опыт и квалификация в какой-то степени смогли компенсировать так и не восполненные материальные потери.

^{Федор Лашин. 1900-е. Объединенный музей Тотьмы}

Коммунар Павел Кениг вспоминал о Лашине: «Он хорошо знал чеканку, гравирование, штамповку и многое другое. Я сделал под его руководством штампы для изготовления пряжек для мужских ремней. Как я их сделал на нашем убогом оборудовании, до сих пор не пойму, но пряжки получились настоящие, „как фабричные“ — высшая похвала Федора Ивановича… Лашин был многознающий, мудрый человек. Беседовать с ним было и честью, и наслаждением. Он был талантливый актер и режиссер. Под его режисссурой мы поставили „На дне“ Горького — на уровне хорошего провинциального театра. Сам он блестяще играл Сатина. Когда-то он работал вместе с Врубелем над керамическим панно для гостиницы „Метрополь“. Он был для нас живой эстафетой из славного прошлого в загадочное будущее»[660]. Несмотря на строгость и требовательность, Лашин являл собой объект всеобщей любви и поклонения: ученики видели, что он вкладывал всю свою душу и знания в работу.