Мусор

– Я только прошу вас войти в положение! – шептал. – Ведь вы же человек цивилизованный, из большого города, для современного издания пишете… Всё бывает, я грешен! Но моя жена, мои дети – они ни в чём не виноваты! Они не заслужили такого позора, такого расстройства, они не должны об этом знать! Я прошу вас. Если и узнавать им, то от меня. Они порядочные люди, они меня любят, они не заслужили!

– А сестра моя, значит, заслужила? – спросил Тюрин между делом, веселясь от возможности с такой лёгкостью пугать его; особенно тем, что говорит громко, от чего тот особенно вздрагивал, озираясь, не слышно ли их в доме, не услышат ли соседи.

– Нет-нет, – адвокат затрепетал, – я не то совсем хотел сказать! Но ваша сестра знала о них, она обещала, что не будет проблем, ни на что не претендовала. А это, – он заговорщицки выделил «это», – получилось случайно. Я о таком читал, но был уверен, что это невозможно с дорогостоящими.. э-э-э… средствами защиты… Вы меня понимаете?

Тюрин перебил его, устав всё это слушать:

– Вот теперь в тебе хотя бы видно человека, а не заготовку под него. Да, гадкого, трусливого, но я точно не лучше тебя. Я не буду о тебе говорить, хотя бы потому, что дорожу тайнами своей сестры, – тут что-то внутри его дёрнулось, напомнив о разговоре с мамой и пустом взгляде Ангелины, его подслушавшей, из которой будто разом высосали всё упрямство, гнев, силу. – Она была у тебя сегодня? Ты знаешь, где она сейчас?

Адвокат отрицательно мотнул головой. Было видно, как ему полегчало, и цвет лица, и обычная уверенность возвращались к нему постепенно, спина совсем уже выпрямилась.

Когда направленный кулак уже летел в это холёное лицо, Тюрин успел подумать, какая же это пошлость: он никогда в жизни не бил людей, и не стоило выбирать для этого такой банальный сюжет, такой комичный момент, – но остановить движение было уже невозможно, и его костяшки упёрлись в твёрдый нос, почувствовав, как тот слегка смещается, сладостно хрустнув. Раздался многоголосый, пронзительный звон стекла. Адвокат пошатнулся и почти рухнул на верхнюю площадку своего просторного каменного крыльца, однако удержался, и выставил вперёд прямую руку, как будто запоздало хотел остановить уже случившийся удар. А может, это был жест мольбы и примирения? Другой рукой он зажимал нос, и сквозь пальцы сочилась тонкая алая струйка, а он смотрел из-под накренившихся прямоугольных очков в толстой чёрной оправе и кивал, кивал, как бы говоря, что согласен с этим, что действительно заслужил. Странно, почему никто не выбежал на шум разбитых стёкол, но вокруг не было ни одного осколка, да и нечему было так сильно пострадать от этого неслучившегося падения.

Уходя, оставив адвоката сидящим на ступеньке и поправлявшим очки в тяжёлом молчании, Тюрин проследовал взглядом до самой вершины тонкой сосны, верхушка которой в вышине, под сливово-тёмным небом, скрипела и шаталась из стороны в сторону. Рука, на костяшках которой будто навсегда запечатлелось неприятное ощущение смещаемой остроты адвокатского носа, саднила, а в ушах неприятно, царапая перепонки, бесконечно рассыпалось на мельчайшие куски с ледяным звоном невидимое стекло. Что же это разбилось?

Он вдруг понял так ясно, и ни на секунду не усомнился, совершенно не удивился, как бывает во сне, когда любое фантастическое происшествие проходит так буднично и логично: это он сделал то, что давно пора было! Со всей яростью пробил ту невидимую стеклянную стену, что отделяла его от мира, оставляя сторонним, недоумённым наблюдателем, не подпуская внутрь, где можно прочувствовать всю ширь, глубину, объём, наблюдая из эпицентра событий. Вот почему всё, здесь виденное и слышанное, казалось таким нелепым и противным, а сейчас стало и его болью тоже.