Мусульманские паломники

Все было хорошо и прекрасно вокругъ. Одинъ темный худхудь, да проклятая гіена все продолжали стонать въ грозной дебри горнаго ущелья, которое выходило близко въ становищу, выпуская изъ своей каменной груди нашъ ж у рчащій ручеекъ съ кристальною водою. Страшныя заклятія, которыми можно вогнать дьявола въ камень и поворотить землю, и священные талисманы, обладающіе могучею силою, не могли испугать ни совы, ни гіены, вроятно, и не помышлявшихъ объ ужасныхъ орудіяхъ, направленныхъ на ихъ головы благочестивыми хаджами.

Долго я стоялъ погруженный въ раздумье, забывъ даже о томъ, что полчаса тому назадъ собрался было пойти въ своимъ паціентамъ, казавшимся издалека настоящими блыми пятнами, особенно выдлявшимися изъ слегка озаренной луною мрачной массы каравана. Легкій стонъ одного изъ несчастныхъ прервалъ мои размышленія и направилъ мои мысли опять къ нему. Несчастный просилъ пить, а взявшіеся сидть около больного арабы, испугавшись крива худдуда и марафила, бжали со своего поста и столпились въ кучу вокругъ Абдъ-Алли, какъ бы ища защиты подъ снію сдовласаго шейха. Посл глотка теплой воды съ виномъ и перемны теплыхъ компрессовъ моему паціенту стало лучше, и онъ опять погрузился въ то полузабытье, изъ котораго легко перейти въ иной міръ, не просыпаясь, но изъ котораго вывести его едва ли было возможно при самыхъ даже утонченныхъ терапевтическихъ пріемахъ. Безоружный, какъ врачъ, безсильный вполн, я могъ быть только нмымъ свидтелемъ и пассивнымъ участникомъ сцены, разъигрывавшейся на моихъ главахъ. Передо мною уже умеръ одинъ несчастный, два другихъ умирали тою же ужасною, къ несчастью, медленной смертью. Страшно было смотрть на эти осунувшіяся, пріостренныя черты лица, на эту характерную его синеву, на эти зловщія круги подъ глазами, синія губы и потухшіе глава, и ужасную худобу всхъ, какъ бы высыхающихъ членовъ, что такъ характерно для холеры — этой ужасной болзни, которая лишаетъ организмъ его дятельной подвижной силы — всхъ его соковъ. Страшно было смотрть, но еще страшнй было представлять что помочь уже ничмъ нельзя, когда смерть носится уже надъ нашими живыми мертвецами, ретъ, быть можетъ, и надъ нашими головами, готовая выхватить облюбленную жертву… Въ эту чудную ночь, казалось, должна быть далеко всякая мысль о смерти, но условія были такъ исключительны, что мн, по крайней мр, ни о чемъ другомъ и не думалось, какъ только о смерти и болзни. Грозный призракъ страшной эпидеміи носился, какъ живой, передъ моимъ воображеніемъ и подавлялъ вс другіе образы и представленія своею ужасною реальностью, которой прообразомъ мн являлся изможденный трупъ, только что похищенной холерою, жертвы.

А ночь была по прежнему упоительно хороша, и воздухъ благоухающій такъ и трепеталъ въ лунномъ сіяніи, такъ переливались его живительныя струи, наполняя грудь жизнью и радостью существованія… Зачмъ же эта ужасная встрча, думалось мн, зачмъ смерть является тамъ, гд все должно говорить о жизни?.. Зачмъ такіе ужасающіе контрасты?

Вой гіены между тмъ сталъ видимо приближаться; онъ слышался уже вблизи отъ нашихъ верблюдовъ. Рашидъ сперва хотлъ отогнать несносное животное, но потомъ, какъ ужаленный змею, вроятно, вспомнивъ, что это не гіена, а саахръ или марафилъ, вернулся назадъ и прижался ближе къ толп трепещущихъ арабовъ. Видя смущеніе своего беззавтнаго храбреца и желая хотя немного успокоить волненіе суеврной толпы, я ршился прогнать ночного хищника, вой котораго началъ разстраивать въ эту ночь даже мои крпкіе нервы. Но едва я, взявъ свою берданку, направился черезъ шатры хаджей и верблюдовъ, лежавшихъ со связанными ногами и пережевывавшихъ жвачку, какъ Абдъ-Алла остановилъ меня словами предостереженія.

— Куда ты благородный хакимъ-московъ? Вдь ты идешь на врную смерть, потому что это не зврь, а саахръ, — клянусь Богомъ! Останься у костра твоихъ друзей и у хеджаба Абдъ-Алли; сюда не подойдетъ трижды проклятый, потому что онъ побоится гнва пророка. Бойся, чтобы его айетель-хассидъ (злой глазъ) не увидлъ тебя вдали отъ святого покрова Магомета; онъ пронзитъ твое сердце, прожжетъ твой мозгъ и попалитъ твои внутренности. Не ходи, храбрый московъ. Послушайся Абдъ-Алли. Твое ружье не можетъ убить марафила — да проклянетъ Господь врага человка!

Предоставивъ Букчіеву разубждать старика шейха и ршившись хотя немного успокоить переполошившійся караванъ, я былъ твердъ въ своемъ намреніи и быстро пробирался между верблюдами, пережевывавшими колючій бурьянъ, обильно росшій у нихъ подъ ногами, и направился въ горамъ, откуда слышался еще вой гіены, и по временамъ — горной совы.