Музей «Калифорния»

Поначалу он также способен впечатлить. Где-то первые полгода — изысканное наслаждение, с которым по-новому звучат книги, сияет кино, даже секс приобретает особые очертания. Это такое пробуждение синестезии, отдаленный намек на ее чудеса. И не надо мне рассказывать о том, что за год-два-три можно скурить себе память или интеллект — если знать меру, то с памятью ничего не приключится, разве что забудешь неважное. Но ты скуриваешь свою дорожку к обыкновенному счастью и теперь уже не уверен: бывало ли оно за пределами косяка? Это и есть тошнотворная сторона зависимости. Помню, Даша приехала вновь (наш с ней второй заход) и нашла меня уже таким. Она не поняла, что изменилось, но я не нашел никакой старой любви к ней, потому что любовь больше не была самым острым, желанным переживанием, под которое мог бы подстраиваться день. Все можно закурить и приглушить — тогда зачем ждать зыбкой, подверженной стольким испытаниям любви?..

Зато мне уже наплевать. Помню, в две тысячи семнадцатом все понемногу вставало на места. Я понемногу перешел на следующую ступеньку — личный постмодернизм. Все смыслы умерли, и тебе осталось лишь высмеивать оставшееся. Да что там, я полюбил это место. У нас же была экскурсия! Продолжим?..

Дальше, к северу от Оушен-Бич, лежит подростковый Пасифик-Бич — полностью новый район, насыпь, удлиняющая город в океан, с безнадежно отвратительными дорогами, шумный, тесный, тусовочный, и там после легалайза стало возможным накуриться всласть всегда. О, я еще и застал, зацепил, так сказать, по краешку, тот час, когда в Калифорнии не было легальным покупать и забивать… Месяц спустя стало это казаться невозможным и смешным: трава всегда была с нами, трава — это трава, растет прямо под ногами, мы должны доверять ей, иначе какой смысл?.. Какой смысл жить и не доверять веществу, которое прямо под ногами колосится и которое точно было и будет тут задолго до и долго после тебя?.. Бояться травы — это нонсенс, бояться своего тела, бояться своей обезумевшей головы…

Обкуренным, молодым и чуточку влюбленным — вот такое лето надо прожить в Южной Калифорнии. Лето две тысячи семнадцатого. Какое же это было потрясающее лето! Как будто дурной морок, плохая цветокоррекция — выветрилась сама проблематика суицида, одиночества и тому подобного. Я не знал лучшего наслаждения, чем после хорошенькой разминки, после океана, после душа припасть-таки к трубке, пока по тебе бродит сладкий летний сквознячок в прогретой, не остывающей за ночь квартире; все в ней сделано из говна и палок — этот дом может не выдержать дуновения штормового вихря, этот дом сложится, как картонка, стоит только волку броситься в погоню за Ниф-Нифом, но в его трещинах дремлют и ждут, пока я затянусь, жуки, и я держу в легких зеленовато-синий дымок, выпускаю его, прокашливаюсь как следует, и омут счастья роняет меня в свой центр, все наполняется сладкой влюбчивой истомой; и в кровати еще лежит Даша-лежебока, она старше меня на семь лет, невинность ее позади, как и моя, и мы взрослые, но снова юные (она выглядит на восемнадцать) любовники; я бужу ее любовью и думаю: а зачем вообще книги про все это? Зачем сочинять какой-то бред, типа драмы или комедии, наращивать высосанный из пальца конфликт? Лопнуть надо от истомы в женщине — это максимум, зачем ты просыпаешься, в отпуске, посреди калифорнийского лета, с непрерывно чирикающей стаей за окном, с апельсиновым соком из плодов апельсинового дерева, выросшего прямо в твоем дворе, и во дворе всегда будет зеленое и что-нибудь цветущее, и даже деньги тут почти не имеют веса, это действительно рай, ты просто не трезвей, не взрослей, не переставай быть тупым и легким, не возвращайся в русскую хтонь, не вспоминай, что ты русский, что двадцать семь лет жил в русском топленом болоте, что оно намазано на тебя, как свежий хумус на бутерброд…

Да, мысли и фантазии во время секса под травой — это что-то особенное, а потом этот приятный зеленоватый взрыв, легкий хлопочек счастья. Душа в душе, тело в теле — я понимаю, почему Бог придумал все эти пространства и препятствия для нас: хотел, чтобы мы повеселились и во вторую смену.

А Даша в сердце носила другого, она как-то там даже называла его и советовалась со мной. Это такой постмодернизм в отношениях: уехать на край света, обкуриться, трахаться с бывшим и совещаться с ним о своих чувствах к невинному «нынешнему», застывшему в болотах большой далекой России. «Не напоминай мне о России, я в отпуске», — просил я.