Музей «Калифорния»

В этом зале обнаруживаем фрески под потолком: ангелы и святые, обычная ренессансная нагота, но отчего-то чуть более вызывающая, выпуклая, словно соски женщин уже набухли в предпоследней стадии прелюдии, словно члены мужчин начали отзываться на легкие постукивания пульса в головах — словом, что-то неестественное в этих подделках под старину, но, кроме нас, вроде никто не замечает. Странно видеть, как в два часа ночи в огромном потолке ширится гигантское синее небо, в каналах плывут гондолы и поют ряженые гондольеры, и из всех щелей сыплются деньги, денег так много, словно плаваем по артерии, где-то вблизи сердца бога денег. Хм, я вдруг понимаю, что в этой системе прокачиваются все деньги мира и что через эту помпу качаются бумажки, вывезенные из самых больных, сумасшедших, страдающих уголков планеты.

Я сажаю Дашу за стойку бара, делаю вид, что мы повстречались впервые: «Что делаешь тут, незнакомка?» — «Пытаюсь кем-нибудь стать после того, как очнулась. Три жизни у меня было: жизнь с мамой, которая тратит себя на то, чтобы меня уничтожить, потом жизнь с папой, который сидит в тюрьме, и, наконец, жизнь с собой, на полпути между Питером и Калифорнией, и, знаешь, в этой последней жизни я наиболее несчастна, — уж лучше быть прислужницей мамаши, эту историю я даже рассказывать не буду, просто возьми любой трафарет импульсивных, компульсивных, взаимозависимых отношений, в которых дочь делает все, чтобы не стать ужасающим отражением ненавистной диктаторки, и, конечно, ею только и становится, а как еще? Возьми любую историю, в которой отец-неудачник после всех неудач еще и попадает в тюрьму, мудак, даже умереть нормально не смог, даже истечь кровью от трех пулевых, замерзнуть, сброшенный в речку, и это питерским-то февралем — уж бля не такая огромная задача, хули ж ты не сдох?!.. И снова я превращаюсь в дочь, кобыла тридцати лет, только уже нифига не маленькая забитая девочка, а мученица. Чтобы папка не помер там на зоне: тяжелая статья, тяжелое заживление ран, и оттуда, казалось, он никогда не выйдет и чертов снег никогда не растает, почему-то снег там не таял до июня, и я уж думала, что сколько ни буду приезжать, только и будет вечный снег!.. — Тушит сигарету, хватает ртом воздух, исполняет дальше: — А потом, после пяти или шести декабрей, вдруг, как ни в чем ни бывало: амнистия, и он, беззубый, безумный, без денег и амбиций, выползает обратно на божий свет и садится мне на горб, и я снова везу его в Питер и бормочу: „Боже, но это же точно не моя история, никакой кармы не хватит, чтобы столько навесить на одну блядскую судьбу, я куплю билет в один конец, я куплю билет в один конец, я куплю билет в один конец“, я купила билет в один конец:

„Питер — Милан — Париж — Нью-Йорк“, но цель — не занюханный липкий NY, нет. Я нацелена туда, где надо быть глупой, но красивой, чувственной, страстной, где такие, как ты, найдутся. Калифорния — там жизнь такая, словно не высосан весь мозг без остатка и все чувство из дальних, зимующих стран, они все высосали, понимаешь?! — Закидывает в себя целый шот горячей самбуки, морщится, срыгивает, не пьянеет, исполняет дальше: — И вот по пути я притормозила в Вегасе. Весь сброд стекается сюда и спускается через фильтр, оставляя по себе чуть денег и чуть костного мозга, эмбрионы, выкидыши, детей-гениев, воинов‐придурков, — все течет куда-то в клоаку, всех пользуют без разбора, как будто в этот котел надо постоянно спускать новых людей, а потом приходит необразованный, необтесанный рыжеволосый полудурок, мы сидим в его казино сейчас, называется the Trump Tower — слышишь, кстати, как я выветрила из речи акцент ради них, чтобы им удобнее было меня трахать и высасывать из меня молодость, а мне уж чай не двадцать, могла бы не стараться, но я стараюсь… И он приходит на волне ненависти и мракобесия, на гребне последнего величия капитализма и гордости белого человека перед веком нескончаемого раскаяния и жалкого самоизобличения, параллельно которому наглые азиаты заберут мир, он приходит, братец. И говорит он, последний король Запада, этим обмазанным говном рожам, таким же неотесанным и тупым, но цепким, жилистым, как он сам: «Oh, yeah, I do understand your hatred!»

«Девушка, — перебиваю нежную Дашечку в ее исповеди, как священник перебивает повинившуюся перед ним душную душонку, потому что она последовала не по протоколу, — а нельзя ли снова по-русски?»