Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера

Нарочно или нет, но кураторы выбрали для выставки разворот с текстом, идеально описывающим ассамбляжи Тапиеса: где-то тут я видел след от впечатанных в гипс ножниц, ну а куриный хрящик можно подменить любым другим физиологизмом. Тапиес, скажем, крайне любил изображать ступни или использовать в работах все, что под руку подвернется, – от изгвазданных в краске тряпок до каких-нибудь гвоздей или поломанных инструментов. «Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса. Обожженная небом, мягкая в пальцах глина – плоть, принявшая вечность как анонимность торса».

На последнем этаже посреди большого зала выстроен локальный лабиринт, внутрь которого приглашает картина с тремя стрелками, оказывающаяся оригиналом Кандинского. В нем на первом развороте всех встречает страничка партитуры Джона Кейджа, а дальше, шаг за шагом, ты оказываешься то в комнатушке с каменными ступками, то с какими-то скульптурками Тапиеса, а то и с предметами экзотических культов. Каждый из поворотов этого музея в музее такой же непредсказуемый, как логика в инсталляционном нагромождении бытовых предметов и всяческого искусства в жизни палаццо Фортуни.

Очень вещный и очень отвлеченный, засимволизированный Тапиес, оказывается совмещенным: а) с местным архитектурным контекстом (обшарпанные стены, высокие венецианские потолки, конфигурации готических окон); б) с разностилевыми предметами из коллекций Фортуни и самого Тапиеса, обожавшего всевозможный живописный мусор, способный украсить очередную его инсталляцию – столы и стулья, носки и подштанники, скатерти и наволочки попадали в его ассамбляжи примерно так же, как мушки внутрь янтарного куска.

Все это перемешивается и весьма остроумно и точно дополняет друг друга. Тапиеса в Европе много, и я видел массу выставок с его участием, в том числе персональных, неоднократно бывал в барселонском Фонде Тапиеса, ходил по разным оформленным им местам.

Венецианская выставка, безусловно, самая лучшая из них. Кому-то пришла в голову счастливая мысль соединить выжженную пустыню и захламленную кладовку. В конечном счете все счастливо сложилось, так как и у Тапиеса, и у Фортуни есть внутри и пустыня, и кладовка, поэтому швов и переходов между ними практически незаметно: панно и картины Тапиеса вписались в интерьеры палаццо как влитые.

Галерея Академии (Gallerie dell’Accademia)

1

Ночи в Венеции тихи и темны. Никакого шума, гама, света. Аутентичное Средневековье. Когда я только думал о том, чтобы поехать в Венецию, одной из главных идей было оказаться в ландшафте, не меняющемся не то с XVIII, не то даже, местами, с XVII века.

Однако, попав сюда, быстро привыкаешь к отсутствию машин и деревьев, начиная относиться ко всему как к данности, нормальной для этого места. То есть как к чему-то имманентному и временному.

Только ночью, когда все кошки исчезают во мгле и ни одна звезда не говорит, можно почувствовать себя в аутентичном раскладе: не нужно никуда переноситься, ты уже здесь. В нем.

Уж на что Галерея Академии – законченное прошлое, но и здесь не обходится без новаций: в музее ремонт, появляются новые лестницы и проходы, из-за чего многие шедевры смещены с насиженных мест – «Гроза» Джорджоне перенесена из персональной выгородки в зал бывшей церкви Санта-Мария делла Карита, куда, кроме нее, понапихана масса всевозможной готики самого разного качества.

А с другой стороны в этом же зале без всякого пафоса висит «Святой Георгий» Мантеньи, совсем недавно с большой помпой привозившийся в Музеи Московского Кремля.

Другой Джорджоне («Гадалка» или «Цыганка») висит внутри выставки рисунков Леонардо, занявшей целый пролет; обычно там висит не самое интересное искусство второго ряда XVIII века, «пастели Розальбы Карьера».

Другой, менее очевидный Джорджоне (в соавторстве с Тицианом), гастролирующий из Скуола Сан-Рокко, висит на выставке рисунков в соседнем зале.

2

Галерея Академии начинается с большого византийского зала, где кессонный, расписанный орнаментами потолок, оставшийся от первоначальных интерьеров Марко Коцци, висят иконы и безраздельно царствует Паоло Венециано. Здесь-то и нужно наблюдать за тем, как внутри осоловелого, позолоченного канона зарождается и начинает расцветать «индивидуальное начало» венецианской живописи.

Подымаешься на пару ступенечек вверх и попадаешь в первый зал Высокого Возрождения, начинающийся с Беллини (того, который Джентиле, разумеется, то есть старшего из братьев) и Карпаччо.

Потом преодолеваешь еще пару ступенек вверх и оказываешься на распутье: влево пойдешь – попадешь в галерею небольших залов с очередными Беллини (и Мемлингом), вправо – очутишься возле знаменитого портрета молодого человека работы Лотто («аллегория несчастной любви»), а после него перейдешь в зал Тициана.