Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Напомню, представители студи утверждали, что монтаж фильма сделан самим Кубриком за четыре дня до смерти. А киноэксперты не соглашались, по их мнению, Кубрик, известный своим перфекционизмом[642], не мог так быстро завершить монтаж фильма.

Не могу быть арбитром в этом споре, но позволю себе высказать собственное мнение по поводу финала фильма.

Сначала опишу финальные сцены, понимая, что это упрощение (можно ли пересказать фильмы Кубрика?).

…Спальня Билла и Элис, окутанная синим лунным светом. Элис спит, на подушке рядом с ней венецианская маска Билла. Билл ложится рядом и обещает рассказать Элис «всё».

Утро, крупный план Элис. У неё красные от слёз глаза в руке сигарета. Элис вспоминает, что они должны пойти за подарками.

Камера переносит нас в магазин игрушек. Билл виновато спрашивает у Эллис, что им теперь делать. Элис отвечает, что они должны быть благодарны судьбе за то, что их брак выдержал все «испытания, не важно, реальными они были или только приснились». Билл добавляет, что «сны никогда не бывают просто снами» и выражает надежду, что теперь они «навсегда» очнулись (?!).

Элис не согласна, она любит Билла и считает, что им надо как можно скорее «трахнуться». Это последние слова фильма…

Приведу мнение некоторых критиков.

Джеймс Нэрмор[643], автор наиболее подробной книги о творчестве Кубрика:

«Не случайно заключительное «fuck» («трахнуться» – Р. Б.) вложено именно в женские уста, хотя в последнем фильме Кубрика мы не раз слышим этот гротескный термин для обозначения акта любви (впрочем, не обязательно любви). «Fuck» произносится с сосущим, генитальным звуком и происходит от англосаксонского слова, которое называет жестокость или многократные удары, – как в зиглеровском «капитально вы…ли»… Без сомнения, режиссер воздал должное своему третьему браку – долгому и, судя по всему счастливому. Но его имплицитное[644] отношение к сексуальности отнюдь нельзя назвать простым или благостным».

Джонатан Розенбаум:

«концовка фильма, вообще говоря, очень смелая – потому что герои остаются прежними: Билл всё тот же преуспевающий врач с гибкой совестью, Элис – все та же неработающая красавица.

Чувство вины и обиды никуда не девается. Завтра и послезавтра Харфордам предстоит выдержать все те же испытания. Как знать, выдержат ли они».

Селестино Делейто[645]

«[Фильм]… глубоко и убедительно анализирует связь любви и секса, эмоциональных отношений и сексуальных фантазий, секса как измышленного мужчинами источника тревоги, вины и смерти и секса залога здоровых отношений, секса как предмета потребления и секса как эмоции»

Признаюсь, всё это мне кажется головным, какие бы умные мысли не высказывали критики. Если зачастую сам художник до конца не знает, что создаёт, не может на это претендовать и критик.

Можно согласиться с тем, что Кубрик был консервативен в вопросах секса, сторонником моногамных супружеских отношений.

Можно согласиться с тем, что последний, счастливый брак Кубрика, повернул (начал поворачивать) его в направлении морали и моральных оценок.

Но, во всех случаях, Кубрик оставался художником. Он понимал, что брак может быть счастливым или несчастливым, что сложные связи сексуальных фантазий и обязанностей в браке никогда не совпадают. Он мог понимать многое другое, но он снимал своё кино, потому что не знал ответов, ему только и оставалось «рассказать нам историю», найти точную форму, которая поможет наиболее точно рассказать эту «историю» и показать возникающие «риски». Поэтому он и обращается к гротеску, который помогает сочетать ужасное с весёлым, а это «весёлое», в свою очередь, помогает избежать излишнего выпячивания «рисков».

Можно согласиться с тонким наблюдением Дж. Нэймора о «страхе (Кубрика – Р. Б.) перед телом – выделениями, отверстиями, неизбежным разложением и смертью, – приправленным иронией, и зритель в результате не знает ужасаться ему или смеяться». Но вряд ли всё дело в том, что «Кубрик – прежде всего сатирик: объекты его сатиры – человеческая глупость и варварство, а излюбленные приёмы – отстранение (гротескно уродливое, жуткое, фантастическое, кафкианское) и соединение строгой методичности с абсурдом».

Рискну предположить, что Кубрик не сатирик, а лирик, его главный «объект» не только другие, а и он сам, у него есть страх (не только страх, ужас, отвращение) перед собственным телом, ему самому оно кажется то ли одушевленным, то ли неодушевленным, он сам, а не только зритель, не знает ужасаться ему или смеяться, поэтому он одевает на себя маску и становится карикатурой на самого себя.

Великий смехач становится действительно великим, когда смеётся не только над другими, над вечным несовершенством человеческой природы, но, прежде всего, над самим собой. Он может предложить другим оставаться с «широко закрытыми глазами», но не может позволить это себе.