Музыка боли. Образ травмы в советской и восточноевропейской музыке конца XX века

Кэтлин Смит в хронике деятельности «Мемориала» фиксирует ключевые моменты, которые вызывали споры как во время оттепели, так и в период гласности. Некоторые силы желали переписать всю советскую историю и переформатировать коллективную память, особенно с учетом более честных пересказов событий чисток и фактов жизни в системе ГУЛАГа. Перспектива такой ревизии истории вынуждала искать ответы на целый ряд других вопросов: в частности, кого признать пострадавшими, как компенсировать их страдания, как сохранить память о репрессированных, как обнаружить и призвать к ответственности тех, кто допустил злостные нарушения прав человека?¹⁷ Эти проблемы обсуждались представителями самых различных политических объединений. В конце 1980-х годов либеральные группы нацеливались на обнаружение истинных обстоятельств ужасов прошлого и стремились открыть пространство для восстановления социальной справедливости и выплаты компенсаций пострадавшим¹⁸. Более консервативные организации сокрушались по поводу повального увлечения воспоминаниями и высказывали опасения, что все эти ангажированные призывы к поиску правды вырождаются во всеобщее погружение в отрицательные эмоции¹⁹. Правительственные круги также силились разобраться с тем, как они хотели представить события прошлого, и с тем, как текущие дискуссии могли сказаться на ситуации в стране. Горбачев и его сторонники в самом деле запустили ряд мер, направленных на либерализацию. Однако власти все же пытались сохранять контроль над социально-политическими преобразованиями и, вне зависимости от собственных критических настроений, боялись того, что выставление прошлого в негативном свете может лишить легитимности всю систему²⁰.

Лейтмотивами во всех этих дискуссиях по поводу исторической памяти были нравственные и духовные тревоги. В хронике осмысления русскими и российскими интеллигентами и интеллектуалами понятий совести и истины Буббайер отстаивает мнение, что нам не стоит презюмировать, будто бы крах коммунизма в СССР означал и падение устоявшегося нравственного порядка. В действительности все гораздо сложнее. Да, закат СССР сопровождали хаотичные социально-политические события, но на конец 1980-х годов также пришлось возросшее чувство душевного разлада, которое охватило отдельные круги интеллигенции и стало всеобщим с началом гласности. Историки, исследуя и оспаривая прошлое, задавались вопросами нравственного характера, а рядовые граждане, столкнувшись с моральной нечистоплотностью всей предшествующей эпохи, мучились дилеммой, стоит ли высказываться против режима. Люди нередко обращались к понятию «совесть», желая описать обеспокоенность моральным состоянием общества, отразить стремление к духовному перерождению и желание задать воспоминаниям этическую компоненту. В 1988 году «Огонек» и «Московские новости» – либерально настроенные издания – провели «Неделю совести» в целях обратить внимание общественности на преступления сталинской эпохи и вызванные ими страдания. Постоянные препирательства по поводу памяти, нравственности и смыслов с течением времени переросли в множественные призывы к покаянию, в особенности в связи с прегрешениями времен Сталина. Впрочем, и покаяние как отдельная тема вызывало вопросы: кто-то искренне выступал с такими требованиями, кто-то – по большей части «за кулисами» – скептически критиковал подобные мнения, кто-то видел в отсылках к покаянию новомодную риторику²¹.

Совокупность этих мучительных мыслей о личной и исторической памяти, истине, совести, духовности и нравственности нашла отражение в фильме Абуладзе. «Покаяние» способствовало усилению общественного интереса к историям жертв чисток и вдохновило других деятелей искусств создавать произведения, осмысляющие сталинизм и связанные с ним нравственные проблемы²². Несмотря на высокую аллегоричность и даже абстрактность ряда эпизодов кинокартина привлекла всеобщее внимание в конце 1980-х годов. В рецензии на фильм Джим Форест рассказывает, насколько ему было сложно посмотреть его в СССР в 1987 году: билеты на все показы во всех 17 кинотеатрах Москвы – как и во всех кинотеатрах Ленинграда – были распроданы. Форесту удалось посмотреть фильм только благодаря помощи друзей, которые достали ему билет на киносеанс в Киеве²³.