Музыка души

Оптимизм доктора успокоил Петра Ильича. Последовала череда однообразных долгих дней с бесконечными процедурами и мизерными улучшениями. Жизнь в Аахене проходила по накатанной колее. Позавтракав, Петр Ильич около часа работал над сюитой из произведений Моцарта. Потом некоторое время сидел у Николая Дмитриевича и уходил гулять. Погуляв, снова сидел у Кондратьева, беседовал с ним и писал письма. После ужасно долгого обеда они вдвоем отправлялись кататься. Эти катания представляли собой труднейшую процедуру. Ходил Кондратьев свободно, но подниматься не мог совершенно, и, чтобы посадить его в карету, три человека поднимали одну за другой его ноги. Вечером приезжал доктор, и время от времени делал разрезы на постоянно появлявшихся нарывах. Немного почитав перед сном, Петр Ильич в двенадцать ночи ложился спать.

Такая жизнь изматывала морально. Одна только необходимость наблюдать за страшно мучавшимся Николаем Дмитриевичем сводила с ума. Петр Ильич жил в постоянном нравственном напряжении, так что не мог ничем заниматься, кроме инструментовки Моцарта. Поначалу понравившийся Аахен с каждым днем вызывал все большее отвращение. Здесь не было ни реки, ни садов, ни роскошных улиц, и крайне мало живописных окрестностей. Особенно же противен был воздух, пропитанный буфетными запахами, серой и городскими испарениями. Из-за громадного наплыва больных все чудилось что-то нездоровое и даже отвратительное. Дико было вспомнить о боржомских благоуханиях, о девственной кавказской природе, о лесах, цветах, бешеных потоках. И только сознание пользы, которую он приносил другу своим присутствием, мирило его с пребыванием здесь.

Наблюдение за умирающим человеком с новой силой возбудило в душе вечные вопросы. Много думал Петр Ильич о Боге, жизни и смерти. Его охватило раскаяние о своей жизни: вот она подходит к концу, а он так ни до чего и не додумался. И даже если являлись вопросы, отгонял их и уходил от них. Так ли он жил? Справедливо ли поступал?

Он чувствовал себя страшно постаревшим за это время. Появилась усталость от жизни, печальная апатия. Возникло ощущение, будто и ему скоро умирать. Все, что составляло важное и существенное, представилось мелким, ничтожным и бесцельным. Только вера, пусть еще не совсем окрепшая, поддерживала его во время трудного испытания.

Больше месяца длились мучения. Улучшение, которое продолжал обещать доктор Шустер, все не наступало. Кондратьев постоянно переходил от воодушевления и надежд к отчаянию и слезам. Во время одного из таких приступов он плакал и жаловался:

– Я знаю, что болезнь моя неизлечима. Я так устал от этой шестимесячной возни. Уж лучше бы мне остаться умирать дома – здесь только мучают напрасно.

– Полно тебе, Николай, – попытался успокоить его Петр Ильич, – есть же улучшения, да и доктор говорит…

– Какие улучшения?! Они так ничтожны…

Голос Кондратьева сорвался. Некоторое время он молчал, после чего тихий плач превратился в истерические рыдания. Схватив Петра Ильича за руки, он с горячечной страстностью заговорил:

– Я так благодарен тебе за то, что приехал! Только твое присутствие помогает мне не сойти с ума.

Петр Ильич и сам едва удерживался от слез. Он был поражен терпением и стойкостью друга: на его месте он бы давно потерял всякую надежду и умер от истощения.

После слез Кондратьев перешел в противоположное настроение: сделался весел и даже шутлив. И такие перепады происходили чуть ли не каждый день.

Петру Ильичу казалось, будто он не живет, а тоскливо произрастает. Каждую секунду он страстно стремился вернуться домой. Но совесть не позволяла бросить умирающего в одиночестве. А к августу, вопреки уверениям доктора, стало ясно, что Николай Дмитриевич умирает и надежды нет никакой. Петр Ильич написал его жене с просьбой прислать кого-нибудь из родных, кто мог бы его заменить. Сил оставаться в Аахене не было никаких.

В августе появилась новая надежда: Шустер выписал кровать с особым механизмом, которая могла заменить ванны. Результат оказался великолепным: Кондратьев сильно потел. Все воспрянули духом и приободрились. Увы, ненадолго. Николаю Дмитриевичу опять стало хуже: живот сильно вздулся, вода подступила к легким, и он начал задыхаться.

Петр Ильич стал бояться, что Кондратьев потребует, чтобы его везли обратно в Петербург. Он так долго жил ожиданием, что скоро вырвется из этого бесконечного кошмара, и вдруг придется трое суток трепетать в вагоне каждую секунду и видеть перед собой человека, утратившего последнюю надежду. Он чувствовал себя ужасным эгоистом, но одна мысль о таком путешествии была невыносима.

К его великому счастью, в конце августа в Аахен приехал племянник Кондратьева. С облегчением оставив на него больного, он вернулся в Россию.

***