Музыка души

Ответ газетчика он не очень понял, но кричать о победе тот перестал. А на следующий день, когда Петр Ильич проходил мимо, он поклонился и крикнул вслед:

– Grande combattimento a Plevna, vittoria dei russi![21]

Это была, конечно, неправда, но Петра Ильича глубоко тронуло проявление деликатности простого газетчика. Когда же закончится, наконец, эта ужасная война! Война, в которой такие относительно ничтожные результаты добыты столь ужасной ценой!

Пару недель спустя, когда были улажены формальности с получением паспорта, из Москвы прибыл Алеша. Ни разу не бывавший за границей, не знавший ни одного иностранного языка, он, однако, совершил переезд спокойно, будто опытный путешественник. Этот парень не терялся ни при каких обстоятельствах. Он тут же принялся делиться впечатлениями от поездки:

– А дома-то в Вене куда хуже московских. Да и вообще Москва не в пример лучше.

Столь снисходительный комментарий весьма повеселил Петра Ильича.

Счастье длилось недолго – Анатолий возвращался на родину, оставив брата на попечение слуги. День расставания был поистине ужасен, ясно показав, что нервы у Петра Ильича исцелились далеко не до конца. Когда, проводив брата, он пришел в гостиницу и обнаружил его комнату пустой, сердце болезненно сжалось. Оставшись один, он впал в состояние безумной тоски, которую только увеличивало сознание, что и Толя, наверное, грустит. Целый день Петр Ильич боролся со слезами, но при виде пустых комнат силы оставили его и у него случилась истерика. Была минута, когда он хотел ехать в Россию немедленно – так ужасна казалась заграница без Толи – но вовремя понял, что на родине ему сейчас будет еще хуже. Алеша показал себя с лучшей стороны, всячески стараясь утешить и поддержать барина, а когда тот немного успокоился, потащил его гулять.

Известие о взятии Плевны после пятимесячной осады немного развеяло мрачное настроение. Когда кельнер утром, зайдя с кофе, объявил: «Plevna ist gefallen[22]», – Петр Ильич чуть не бросился его обнимать.

Но на следующий день тоска напала с новой силой, особенно от вида тех мест, где совсем недавно они гуляли с братом. Венеция, казавшаяся столь симпатичной, теперь представлялась мрачной, пустынной, могильно-скучной. Только работа да письма отвлекали Петра Ильича от черной меланхолии. «Евгений Онегин» всем в Москве понравился. Правда, с постановкой получалась задержка из-за занятости студентов, так что Рубинштейн предложил представить оперу в Дирекцию театров. Но Петр Ильич решительно воспротивился: ни за что на свете он не хотел, чтобы его любимейшее детище испортили на Большой сцене с ее рутиной, условностью, бездарными режиссерами, бессмысленной, хотя и роскошной постановкой, махальными машинами вместо капельмейстера. Пусть студенты неопытны, зато они будут вымуштрованы Николаем Григорьевичем, искренни и естественны на сцене. Нет уж – лучше подождать, зато поставить оперу силами консерватории.

***

Вернувшись с прогулки, Петр Ильич сел за инструментовку симфонии и уже погрузился в работу, когда вошел Алеша с сообщением:

– Вам телеграмма.

Телеграмма оказалась от Модеста: брат сообщал, что Конради согласился на то, чтобы он пожил вместе с воспитанником в Италии. Ничто не могло так обрадовать Петра Ильича, как эта новость. Он преисполнился такого восторга, что совершенно позабыл о меланхолии, преследовавшей его последние дни.

Он с энтузиазмом бросился подыскивать место, где им с Модестом и Колей было бы удобно устроиться, остановившись на Сан-Ремо.

Первое впечатление от этого города было ужасное. Точнее, не от самого города – и природа, и климат не оставляли желать лучшего – но отель! Крошечная комнатка, где нет ничего, кроме самого необходимого, даже писать приходилось на туалетном столике. А цены при этом… Комната – восемь франков, обед – восемь франков, если в комнату просить – вовсе десять. Обедать же в столовой, где собиралось около сотни расфранченных дам и кавалеров, с горделивым изумлением оглядывавших Петра Ильича с ног до головы, было невыносимо.

Промучившись сомнениями всю ночь, на утро он пошел искать другое место. В результате длительных блужданий по городу он попал в более или менее подходящий пансион Жоли. По крайней мере, здесь имелись отдельные комнаты на верхнем этаже.

Радость от предстоящего приезда Модеста омрачалась нравственной дилеммой. Несколько месяцев назад Петр Ильич получил приглашение быть делегатом от России на Парижской выставке. Не подумав, он согласился, но быстро понял, что в его теперешнем состоянии невозможно ехать в Париж, знакомиться с массой людей, целых восемь месяцев вести активную общественную деятельность, хлопотать о русской музыке, суетиться, вести переписку, постоянно находиться на публике… Стоило подумать об этом, как пробирала нервная дрожь. А с другой стороны, Петра Ильича мучило сознание, что если он может содействовать распространению славы русской музыки, не прямой ли его долг бросить все, забыть себя и спешить туда, где он полезен для своей страны?