Музыка души

Первоначальный энтузиазм угасал не то что с каждым днем, а с каждым часом. Антонина изо всех сил старалась понравиться мужу, но это только больше раздражало: она без конца о чем-то болтала, нарушала так необходимое Петру Ильичу уединение, ее было слишком много. Он совершенно не мог сосредоточиться. Придя вечером из консерватории, вместо отдыха от людей он получал необходимость развлекать жену, постоянно находиться в ее обществе. А в обществе даже самых близких людей Петр Ильич не мог полностью расслабиться. Вечером ему жизненно необходимо было остаться в одиночестве. Но не скажешь же жене: уйди, не тревожь меня. Скапливавшееся понемногу напряжение в конце сентября вылилось в нервный срыв. Прицепившись к какой-то ерунде, Петр Ильич долго кричал на ничего не понимающую Антонину, испугавшуюся его бурной реакции.

Обижалась она недолго и уже на следующий день вела себя так, будто ничего не случилось. Но Петр Ильич всем своим существом ощутил, что просто не может, не может, не может всю жизнь провести рядом с этой женщиной. Недолго думая, он решился бежать, как еще в августе предлагал Анатолий.

Утром, когда они пили чай, он будничным тоном сообщил:

– Нина, мне надо уехать в Петербург на несколько дней – Направник пишет, что ему необходимо видеть меня для возобновления «Вакулы».

– Конечно, дорогой, – кивнула она.

Прощаясь на вокзале, Петр Ильич на мгновение почувствовал угрызения совести: Антонина-то была ни в чем не виновата, все только его натура мизантропа, не выносящая постоянное присутствие рядом кого бы то ни было. Стыдно было бросать вот так несчастную женщину, но и оставаться с ней он был не в состоянии. Его трясло нервной дрожью и колоссальные усилия воли требовались, чтобы казаться спокойным.

В Петербурге на вокзале Петра Ильича встретил Анатолий, у которого при виде брата сделалась испуганное лицо.

– Что с тобой, Петя? – спросил он. – Тебя же невозможно узнать. Ты так выглядишь…

Как именно Анатолий уточнять не стал, но, видимо, расслабившись в поезде, Петр Ильич окончательно перестал контролировать себя, и давно скапливавшееся напряжение прорвалось наружу. Брат отвез его в гостиницу «Дагмар», справедливо заметив, что отцу лучше не сообщать о кризисе.

На следующий день, когда Петр Ильич немного пришел в себя, братья начали обсуждать план действий.

– Я съезжу в Москву, – заявил Анатолий, – устрою все твои дела, и тогда поедем за границу. Тебе необходимо развеяться и забыть обо всем.

– А что делать с Антониной?

– Мы с Модей уже все придумали: отправим ее к Ипполиту в Одессу, и он ей сообщит, что ты больше не вернешься и между вами все кончено. Таким образом, тебе не придется с ней самому объясняться, а с другой стороны – не от чужих людей узнает.

– Почему к Ипполиту?

– Чтобы удалить ее из Москвы. Так все московское общество будет думать, что вы вместе отправились за границу, и мы избежим ненужных сплетен.

Анатолий говорил спокойным деловым тоном, будто речь шла о чем-то обычном: похоже, он давно все обдумал. Петр Ильич махнул рукой: пусть братья делают, как хотят, лишь бы ему оказаться где-нибудь подальше от всех.

***

В начале октября Петр Ильич вместе с Анатолием уехал за границу. Едва он почувствовал вкус свободы, как спокойное расположение духа начало восстанавливаться. Он был бы абсолютно счастлив, если бы не туманное будущее: отсутствие денег, щекотливая ситуация с Антониной и незнание, что делать дальше.

Пока же братья ждали сообщения из Одессы – как там все прошло. Наступив на горло своей гордости, Петр Ильич снова попросил денег у фон Мекк – средств на длительное пребывание за границей не осталось. Было тяжело и стыдно, но вернуться в Россию он сейчас не мог. Надежда Филаретовна откликнулась сразу же – с готовностью помогла, не требуя ни благодарности, ни обещания вернуть долг. Более того, она с бесконечной чуткостью предлагала пособие в шесть тысяч рублей ежегодно:

«Мучась этим, Вы портите мне счастье заботиться о Вас и как бы указываете, что я не близкий человек Вам; зачем же так? – мне это больно…»

До чего же эта женщина была добра, щедра и деликатна! Ее поддержка, вытащившая его из глубин отчаяния, заставила еще больше задуматься о Боге. Душа Петра Ильича раздвоилась: умом он все-таки никак не мог принять догматы какой бы то ни было церкви, но воспитание и вложенные с детства представления заставляли невольно обращаться к Христу.

Братья устроились в Кларане, наняв относительно дешевое жилье на вилле Ришелье, откуда открывался необычайно красивый вид на озеро Леман и горы. Нервный кризис миновал. Живописная природа Швейцарии, тишина, спокойствие и свобода быстро оказали свое целительное влияние. Психическое здоровье стабилизировалось настолько, что впервые за долгое время Петр Ильич почувствовал стремление к работе и принялся инструментовать «Евгения Онегина» и дописывать Четвертую симфонию.