Музыка души

Анатолий, встречавший брата в Петербурге, был бледен, его чуть ли не трясло. Едва завидев Петра Ильича, он кинулся к нему в объятия с выражением такого облегчения на лице, что первая мысль была – кто-то умер.

– Ты должен был вчера приехать! – дрожащим голосом с обвиняющими нотками произнес Толя. – Я весь день прождал телеграмму – и ничего!

– Ну, что за глупости! Я же отправил тебе сообщение с Вержбиловичем, что задержусь в Москве.

Петр Ильич действительно передал с ехавшим в Петербург знакомым записку для брата, чтобы тот не беспокоился. Толя помотал головой:

– Я ничего не получал, – и, немного помолчав, тихо добавил: – Я думал – ты погиб.

А у самого уже слезы на глазах. Досада и злость на осла Вержбиловича, не удосужившегося исполнить столь несложное поручение, сменились беспокойством за брата.

– Полно тебе, Толенька, ничего же не случилось, – смущенно пробормотал Петр Ильич, пытаясь его успокоить.

Эта болезненно-нервная впечатлительность Анатолия, так напоминавшая его собственный характер, порой пугала Петра Ильича.

Устроились они в пустой квартире брата Николая, уехавшего в деревню. Проведя в Петербурге несколько дней, повидавшись с родными, а главное – с отцом, навестив племянницу Анну в институте, Петр Ильич вернулся в Москву.

***

Уроки только начались, а Петр Ильич уже испытывал к ним невыразимое отвращение. Да и не только к ним, а к ученикам, профессорам, всей консерватории в целом. Даже к стенам. Николая Григорьевича в Москве не было, так что сразу обсудить планируемую отставку не получилось, и это еще больше угнетало. Столь любимый прежде город теперь представлялся смрадной темницей, из которой хотелось вырваться, как можно скорее.

Петра Ильича звали в Петербург на самых выгодных условиях, но… Менять одно место службы на другое? Связывать себя новыми обязательствами, едва освободившись от старых? Да и не хотелось обижать Рубинштейна. А он обязательно обидится, если Петр Ильич переметнется в Петербург. Тем более, Надежда Филаретовна полностью поддержала решение бросить консерваторию и даже уверяла, что давно желала именно этого и обеспечит своего друга всем необходимым.

В консерватории он теперь чувствовал себя гостем, всеми способами избегал встреч со знакомыми и сразу же после уроков сбегал оттуда. Вечерами ходил гулять или в церковь. Сочинять что-то новое не было никакой охоты, и Петр Ильич занимался исключительно корректурами, что настроения тоже не улучшало: они всегда страшно его раздражали. Отсутствие хороших корректоров было, пожалуй, единственным минусом юргенсоновской фирмы – готовые партитуры приходилось пересматривать по десять раз, и постоянно находились какие-нибудь ошибки.

Возвращение Рубинштейна в конце сентября торжественно отмечала вся консерватория. По случаю приезда директора в «Эрмитаже» состоялся обед, на котором говорились бесконечные речи. Встал и сам Николай Григорьевич:

– На концерте в Париже произведения Чайковского произвели огромное впечатление. Консерватория безмерно счастлива, что обладает такой знаменитостью!

Раздались бурные аплодисменты, все поздравляли Петра Ильича, некоторые даже плакали. Казалось бы, надо радоваться, а он испытывал лишь досаду. И ведь неудобно заговорить с директором об отставке после такой речи.

К счастью, на следующий день, встретив Петра Ильича в коридоре консерватории, Рубинштейн сам поднял деликатную тему:

– Скажи откровенно, как ты себя чувствуешь?

Не успев задуматься, Петр Ильич брякнул:

– Я решил, что дольше декабря не останусь. Сил моих больше нет.

И замер в ужасе, ожидая, что Николай Григорьевич разозлится, станет убеждать, что ему лучше остаться, ради его же блага. Но… ничего подобного. Рубинштейн выслушал его доводы с улыбкой человека, внимающего речам капризного и взбалмошного ребенка, не выразив особого сожаления. И это задело: получается, все похвалы, слова о чести и гордости консерватории – пустая формальность, которую говорят всем подряд. На освободившееся место Рубинштейн предложил Танеева, с чем Петр Ильич с готовностью согласился. Сергей Иванович станет отличным профессором, гораздо лучше него самого.

До декабря он не выдержал, сбежав из Москвы уже в начале октября. В день отъезда он обедал с ближайшими друзьями: Рубинштейном, Юргенсоном, Кашкиным и Танеевым. Несмотря на радость столь долгожданного освобождения, было грустно – грустно расставаться с людьми, бок о бок с которыми он проработал двенадцать лет. Печальны были и друзья, что тронуло Петра Ильича и заставило забыть обо всех обидах и недопониманиях.

Он собирался за границу, но отъезд задерживался из-за хлопот со сдачей московской квартиры и получением паспорта для Алеши. Последнее осложнялось тем, что мальчик приближался к возрасту воинской повинности. Пока длились хлопоты, Петр Ильич уехал в Петербург повидаться со стариком-отцом и близнецами. Если Модест порадовал своей бодростью и довольством жизнью, то Толя все больше беспокоил старшего брата. Он вечно был недоволен, неудовлетворен, и, несмотря на все усилия, Петр Ильич не мог вывести его из этого состояния.