Музыканты в зеркале медицины

Джейн Стирлинг и леди Эрскин занимают особое место в ряду тех женщин, на долю которых выпала роль защитниц и покровительниц Шопена. Сразу же после разрыва с Жорж Санд Джейн Стирлинг трогательно заботилась о нем и не оставила его даже тогда, когда большинство его друзей покинули Париж, спасаясь от эпидемии холеры летом 1847 года или от революции в феврале 1848 года. В эти периоды Шопен чувствовал себя очень больным и несчастным и тем более ценной была для него такая поддержка. И теперь обе дамы по мере сил стремились сделать его пребывание в Англии максимально приятным. 21 апреля, на следующий день после прибытия в Лондон, он писал Гжимале: «Дамы Эрскин подумали обо всем, даже о шоколаде, но, главное, о квартире, которую я все же собираюсь сменить». Причина, по которой Шопен постоянно менял квартиры, состояла в том, что в Лондоне все было очень дорого. Дамы тут же занялись организацией его выступлений в салонах. Эти выступления приносили Шопену не только гонорары, но и богатых учеников. Джейн Стирлинг заботилась также о том, чтобы в квартире Шопена всегда стоял хороший инструмент — иногда у него стояло сразу три рояля: Плейель, Эрар и Бродвуд. Следует ли удивляться, что вскоре стали поговаривать о том, что Шопен собирается жениться на Джейн Стирлинг. По этому поводу он писал Гжимале: «С таким же успехом меня можно было бы женить на самой смерти… В одиночку еще можно быть нищим, но вдвоем — это уже страшное несчастье. Я не боюсь умереть в больнице для бедных, но не могу оставить в нищете жену. Правда, я сейчас чувствую себя ближе к гробу, чем к брачному ложу. Я капитулировал… я даже забыл, как поют у нас дома». Капитуляция означала, что иссякли его творческие силы, источником которых до сих пор были воспоминания о родной Польше. Дополнительным толчком для этого послужило крушение новой попытки его народа добиться независимости. Вот что писал он Гжимале 13 мая 1848 года: «До меня здесь дошли ужасные известия о событиях в Великом герцогстве Позен (Познань — прим. перев.)… Трагедия за трагедией! Моя душа уже ничего не хочет».

Из письма к Гжимале от 2 июня 1848 года мы узнаем, с какой непосильной нагрузкой для его ослабленного и истощенного болезнью организма было сопряжено исполнение публичных обязанностей, которые он взвалил на себя в Лондоне: «Если бы не кровохаркание, начавшееся у меня несколько дней назад, я бы чувствовал себя моложе, воспоминания о прошлом не угнетали бы меня до такой степени и, возможно, я бы еще мог начать новую жизнь… Обе мои шотландские дамы относятся ко мне весьма дружелюбно. Но они привыкли целый день мотаться по Лондону с визитными карточками и очень хотят, чтобы я нанес визиты всем их приятелям — а ведь я еле живой». В июле он написал еще два письма тому же адресату. Эти письма пронизывает такое же безутешное настроение: «Иногда в течение нескольких часов я чувствую себя лучше, но по утрам мне часто кажется, что вот-вот выкашляю душу из своего тела… Я уже не могу ни злиться, ни радоваться, я полностью исчерпал свои чувства, я только существую и хочу, чтобы этому скоро наступил конец».