Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

– Это ловушка, это ловушка, – закричала Аликс, как только шаги Добржинского удалились от двери. – Они заставят тебя подписать отречение, а на свободу не выпустят или потом просто убьют. Георгий слаб и болен, с ним они будут делать, что захотят; матушку отправят в Данию, а Мишу во Францию, он сам туда давно уехать хотел. И всё. Нет, нет, ты жив и мы с тобой живы только до тех пор, пока отречение не подписано. И поэтому есть ещё надежда… это медицинское заключение – филькина грамота, никто ему не поверит. Есть ещё в России честные офицеры и генералы, они поднимут восстание, они освободят нас. И народ, наш народ, чистый, светлый духом… он любит нас, он принесёт нам освобождение. Я верую, Ники, я свято верую, Господь не оставит нас, всё делается по его воле, он посылает нам жесточайшее испытание, и мы должны выйти из него с честью. С честью, Ники, потому что честь для нас теперь важнее всего, важнее власти, даже важнее нашей свободы. – Аликс слегка нагнула голову, чтобы поймать мой взгляд, глаза её пылали, щёки покрылись красными пятнами, делавшими её ещё более прелестной. – Только сейчас ничего не говори мне, пойдём со мной в мою комнату к иконе Косинской Божьей Матери и помолимся. Её привёз предок твой, царь Пётр Великий в село Косино подмосковное из города Модены в Италии в знак благодарности за поддержку во время стрелецкого бунта. Не хотела тебе говорить: мне её передали в Москве на время, чтобы попросить о наследнике. Она – чудотворная, она вразумляет неразумных, а страждущим даёт утешение. Пойдём Ники, она – наше спасение, что у нас осталось, кроме этого? – И я пошёл за Аликс в её будуар, встал на колени перед иконой, на которую раньше не обращал внимание, на которой была изображена темноволосая женщина в длинных тёмно-бордовых одеждах, держащая на руках младенца, призванного спасти весь мир. А Аликс читала мне долгую молитву по красной сафьяновой книжечке, просила о нас, просила о дочери своей, просила прощения и помощи. И были в этой молитве слова, которые врезались намертво в мою память: – Бурю смятений и раздоров, врагами воздвигнутую в стране нашей, умири, Владычице, да не погибнем в беззакониих наших. Огради нас иконою Твоею от враг видимых и невидимых, и тако, укрепляеми Тобою, до конца живота своего вопием Создателю нашему: Аллилуийа.

Утром следующего дня я вызвал фон Риттена и спросил, могу ли я поговорить по телефону с Добржинским. К моему удивлению, он охотно согласился, словно ожидал этой просьбы. – Антон Францевич, – просто сказал я в трубку, – хотел сообщить вам, что мы не можем принять ваше предложение. – Напрасно, – отозвался в трубке голос Добржинского, в котором мне почувствовалась досада, – но это всё, что я могу для вас сделать. – Я повесил трубку. И опять потянулись дни за днями, вестей с воли не было никаких. – Я так и знала, – говорила мне Аликс многократно, – они не могут ничего с нами сделать. Надо только ждать, ждать и верить. – В парке за окном пожелтели берёзы и клёны, каждый день шёл мелкий и унылый дождик, который моя бабушка в той, другой жизни называла моросью. Мы вставали, ели, играли в трик-трак, возились с дочерью и вновь ложились спать… Всё произошло неожиданно и как всегда ночью. Нас разбудили шаги, стук и голоса в коридоре. Фон Риттен вошёл в нашу спальню и зажёг электрический свет, совершенно не заботясь о приличиях. От внезапной вспышки этого света я зажмурился и заслонил ладонью глаза. В комнату ввалилось несколько кавалергардов, остальные толпились за дверями. – Господин Романов, я имею указание от августейшего регента Великого князя Владимира Александровича препроводить вас к новому месту вашего содержания в Ипатьевский монастырь Костромской губернии. Супругу вашу мне предписано сопроводить отдельно от вас, в Богоявленско-Анастасьину обитель, а дочь вашу уже забрали и отвезут в Гатчинский дворец. На все сборы у вас – полчаса. – Отдельно, как отдельно? – закричала Аликс голосом, от которого, казалось, лопнут мои барабанные перепонки. Два кавалергарда схватили её за руки, а два других скрутили меня, и, не смотря на наше сопротивление, бросили на пол, по разные стороны постели. Аликс кричала, но я понимал, что её никто не услышит. – Дай попрощаться с женой, чудовище! – только и сумел выкрикнуть я перед тем, как рука гвардейца в толстой кожаной перчатке заткнула мне рот. Меня потащили от кровати, но я сумел невероятным усилием освободить свою руку и схватить, как соломинку, влажную кисть Аликс, наши пальцы старались, царапая ногтями кожу, зацепиться друг за друга, но были разорваны лёгким усилием четырёх тренированных мужчин.