Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Так мы и остались в заточении вшестером: Аликс с её камеристкой, я с Чемодуровым и Оленька с Кормилицей. Через день к нам приехал целая группа докторов в белых халатах во главе с уже известными мне Алышевским и Шершевским. Я отказался их принять, заявив, что они уже меня осматривали и что я требую настоящего консилиума во главе с главным психиатром России Сербским или как его там. Фон Риттен мне ответил, что фамилия главного психиатра – Корсаков, он находится в Москве, но что за ним обязательно пошлют. Наступила опять долгая пауза, когда казалось, что время совсем остановилось и стрелки часов не хотят двигаться на циферблате. Но через неделю наше одиночество было прервано: 12 августа утром после завтрака к нам без стука, как себе домой вошёл фон Риттен и заявил, что меня хочет видеть Антон Францевич Добржинский. Я сказал, что приму его в Сиреневом кабинете. – Почему Добржинский, почему Добржинский? – спрашивал я себя. И нашёл только один ответ: – этот человек в глазах Плеве и всех остальных прославился как искусный переговорщик, который может убедить кого угодно и в чём угодно. – Что ж, посмотрим, – решил я. Антон Францевич вошёл в кабинет медленно, словно подчёркивая, что ему спешить некуда, и попросил разрешения присесть. Сел в кресло, напротив главного стола, опираясь на чёрную трость, которую сжимал в левой руке. Аликс тоже села рядом со мной на диван, всем своим видом показывая, что никуда уходить не собирается. А я внимательно разглядывал нашего посетителя: было ему на вид лет за 50, но ни в его гладко зачёсанных назад волосах, открывавших высокий прямоугольный лоб, ни в чуть завитых на концах усах, не было видно и следа седины. Одет был главный полицейский в штатское: в чёрный застёгнутый наглухо сюртук, ворот которого упирался в белоснежный воротничок батистовой рубашки. Всем свои видом он напоминал не полицейского, а адвоката или присяжного поверенного; видимо, это тоже было продумано, чтобы создать нужное впечатление.